Подобную роскошь я позволить себе не мог. Не мог допустить, чтобы на меня смотрели, как на старого ожиревшего скакуна, давно отпущенного на пастбище щипать травку, которого неожиданно призвали — почти оказали милость — совершить последний прощальный пробег рысью, перед тем как отправить на корм рыбам. Я еще кое на что годился. Во всяком случае, верил, что гожусь. Во время войны я всегда сам был постановщиком своих спектаклей. Даже того, в ходе которого встретил Тину, потому что приказы отдавал я.
Мак Маком, но если судьба уготовила мне участие и в этой пьесе — а мертвая девушка в ванной не оставляла мне выбора, — режиссером мог быть только я. Сейчас, глядя на Тину, я понимал, что достигнуть этой цели будет непросто. Она прошла долгий путь с тех пор, как в тот дождливый день я впервые увидел ее в баре, пивной, бистро — называйте, как принято среди ваших соплеменников, — в маленьком Кронхайме, вопреки тевтонскому названию вполне французском городке.
Тогда ее внешность не вызывала симпатий, она походила на тысячи других беспринципных приспособленок — любовниц немецких офицеров, живших в свое удовольствие в то время, как их соотечественники голодали. Помню, я обратил внимание на стройное гибкое тело в узком сатиновом платье, тонкие длинные ноги в черных шелковых чулках и до абсурда высокие каблуки. Я помню большой ярко-красный рот и тонкие скулы. Но сильнее всего запечатлелись в моей памяти огромные фиолетовые глаза, показавшиеся мне сначала безжизненными и тусклыми — как глаза Барбары Херрера, уставившиеся сейчас на облицованную кафелем стену ванной. Я представил, как казавшиеся мертвыми глаза Тины яростно и возбужденно вспыхнули, заметив сигнал, который я послал через полутемное прокуренное помещение, где звучала немецкая речь и слышался громкий, уверенный смех победителей…
Это было пятнадцать лет назад. Тогда мы были парочкой ловких, коварных, жестоких юнцов. Я был чуть старше ее. Сейчас ее фигура стала мягче и женственней. Она выглядела привлекательней и намного опытней и опасней.
Взглянув на ружье, она спросила:
— Что будем делать, Эрик?
Обозначив покорность судьбе, я прислонил ружье к стене. Первые слова были произнесены.
Она улыбнулась:
— Эрик, я так рада видеть тебя снова! — Свои нежные чувства она выражала заимствованиями из немецкого.
— Жаль, что не могу ответить тебе взаимностью.
Весело рассмеявшись, она шагнула вперед, обхватила мое лицо своими затянутыми в перчатки руками и крепко поцеловала.
От нее пахло намного приятней, чем тогда в Кронхайме или даже в Лондоне, когда мыло и горячая вода были если не роскошью, то во всяком случае редкостью. Я так и не узнал, какой пункт стоял следующим в программе ее действий, потому что, когда она отступила на шаг, я перехватил ее кисть и через мгновение завел руку за спину на уровень лопаток старым добрым борцовским приемом, не делая скидки на то, что мой противник женщина.
— А теперь, — сказал я, — бросай все на пол! Выкладывай свой арсенал.
Она попыталась достать меня острым, как шило, каблуком, но я был готов к такому ходу, а узкая юбка — последний крик парижской моды для вечерних приемов — препятствовала движению ног. Я слегка потянул кверху ее перехваченные за спиной руки и услышал негромкий стон. Стараясь облегчить боль, она слегка наклонилась вперед, и тогда, резко повернув ее спиной к себе, я с силой, так что у нее позвоночник завибрировал, ударил коленом между ее тугими ягодицами.
— Сначала я сломаю тебе руку, дорогая, — негромко пообещал я, — а потом вышибу мозги. Ты имеешь дело с Эриком, моя несравненная, а он не любит находить у себя в ванной мертвых красоток. А теперь брось оружие!
Она не ответила, но ее меховая накидка упала на пол, и звук падения был не мягким, чуть слышным, а тяжелым и тупым. В этом шедевре скорняжного искусства имелся потайной карман, и он не был пуст. Это не явилось для меня неожиданностью.
— А теперь сумочку, детка. Только спокойно, спокойно, иначе твои хрупкие косточки переломятся, а гипсовая повязка не украшает женщину.
Черная сумочка упала поверх накидки, но даже этот меховой амортизатор не заглушил удара тяжелого металлического предмета.
— Итак, мы имеем уже парочку пистолетов, — резюмировал я. — Скажем так, мой и Херреры. Не желаешь ли предъявить старому другу свой?