— …а вот человек, которого я представляю вам с особым удовольствием, дорогая, — с восторгом в голосе сказала Фрэн Тине. — Это один из наших знаменитых сограждан, Мэтт Хелм. Мэтт, это Мадлен Лорис из Нью-Йорка и ее супруг… Черт возьми, у меня выскочило из головы ваше имя.
— Фрэнк, — сказал блондин.
Тина протянула мне руку. Стройная и загорелая, она выглядела удивительно привлекательно в черном платье без рукавов, в маленькой черной шляпке с вуалью и длинных черных перчатках. Конечно, национальная одежда интересна и очень оригинальна, но если женщина выглядит очаровательной в привычном платье, какой смысл стремиться походить на индеанок-навахо?
Она протянула руку настолько грациозно, что мне захотелось щелкнуть каблуками, низко поклониться и поднести ее пальчики к губам, — я вспомнил, как мне пришлось некоторое время изображать прусского дворянина. Вообще, на меня нахлынули самые разные воспоминания, в том числе и одно, казавшееся абсолютно неправдоподобным: с этой изящной, одетой с удивительным вкусом леди я занимался любовью в канаве под проливным дождем, а вокруг нас люди в военной форме прочесывали густые заросли намокшего под дождем кустарника. Я вспомнил также неделю, проведенную в Лондоне…
Глядя на нее, я понял, что перед ее глазами вставали, вероятно, похожие картины. Ее мизинец несколько раз шевельнулся в моей ладони. Это был сигнал. Он требовал признания и повиновения.
Я ожидал его. Глядя ей прямо в глаза, я не ответил на сигнал, хотя прекрасно помнил, как его следовало подавать. Ее глаза сузились, и она осторожно освободила руку. Я пожал руку Фрэнку Лорису, если его так звали, — я не сомневался, что у него совсем другое имя.
Фрэнк был здоровенным амбалом, чуть ниже меня — такие высокие люди, как я, встречаются не часто, — зато намного шире в плечах и тяжелее. Он выглядел как профессиональный борец. Его нос был сломан, и случилось это, скорей всего, не во время футбольного матча между двумя колледжами.
Пообщавшись с людьми вроде него и Тины подольше, приобретаешь способность узнавать их, выделяя из массы других индивидуумов. Есть что-то характерное в их глазах, поджатых губах, настороженных движениях, в присущей им особой презрительной снисходительности, благодаря чему их легко узнают собратья по профессии. Даже в отмытой, благоухающей дорогими духами Тине проступали эти предательские черточки. Когда-то они были и у меня самого, но я полагал, что сумел избавиться от них. Теперь я не был так уверен в этом.
Мы с Фрэнком Лорисом сразу ощутили взаимную неприязнь. Тем не менее, пожимая друг другу руки, мы обменялись ничего не значащими любезностями. Он надеялся, вероятно, услышать хруст моих костей и неистово шевелил мизинцем, подавая мне сигнал, отвечать на который я не собирался. Пошел он к дьяволу! А с ним и она вместе с Маком, который через столько лет молчания прислал сюда этих ублюдков, чтобы разбудить воспоминания далекого прошлого. Если, конечно, Мак по-прежнему осуществлял режиссуру, а иначе, на мой взгляд, и быть не могло.
Представить, что кто-то другой руководит организацией, было попросту невозможно, да и кто бы взялся за такую грязную работу?
III
Когда я видел Мака последний раз, он сидел за столом в своем убогом кабинете в Вашингтоне.
— Твой послужной список за годы войны. — Он пододвинул ко мне стопку бумаг. — Прочти внимательно. Я дополнил его своими соображениями о людях и фактах, которые тебе надо знать. Запомни и уничтожь. А здесь знаки отличия, которые ты имеешь право носить, если тебе придется снова надеть военную форму.
Я глянул на бумаги и усмехнулся:
— А где же «Пурпурное сердце»? Я три месяца провалялся в госпиталях.
Он не ответил на мою улыбку:
— Не воспринимай эти документы слишком серьезно, Эрик. Из армии ты уволен, и советую не вспоминать о ней.
— Не понял, сэр?
— Эрик, миллионы парней станут рассказывать своим подругам о героических подвигах, совершенных ими в годы войны. Могу поручиться, что появятся сотни, если не тысячи мемуаров, при чтении которых у наших благодушных обывателей волосы встанут дыбом. Для, авторов и издателей такие воспоминания станут чрезвычайно доходным делом. — Мак глянул на меня. Из-за заливавшего кабинет яркого солнечного света я не мог как следует рассмотреть его лицо, хотя отчетливо видел глаза — холодные, серо-стальные. — Я говорю об этом потому, что в досье упоминается о твоих литературных способностях, проявившихся еще до войны. Из нашей конторы не должно просочиться ни строчки воспоминаний. Мы не существовали, нас не было.