- Ты меня никогда не любил!
По сценарию муж должен был тотчас же опровергнуть столь нелепое и оскорбительное утверждение, но он смолчал, тогда слова были повторены тоном выше:
- Я уверена: ты меня никогда не любил!
- Ну, зачем уж так-то? - робко и без подъема ответил Олег Степанович и шумно подышал носом, сознание его судорожно двоилось, изо всей мочи он старался тут же представить тот первый и незабвенный вечер, когда познакомился с будущей своей женой. Валерия была активисткой на экономическом факультете и после торжественной части (были октябрьские праздники) пела со сцены песню "Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки..." Голос у нее был чуточный, тонкий и потому очень трогательный. Потом Валерия плакала за кулисами, Ольшанский же, студент четвертого курса, юрист, утешали ее с приятелем как могли. По ходу выяснилась подробность: Валерия, оказывается, к самодеятельности имеет весьма косвенное отношение, но получилось так, что солистка, исполняющая треклятые "Стежки", закуражилась и сбежала на торжества к горнякам, где училась ее любовь Борис Некрасов. Это было, конечно же, несправедливо по всем статьям, и Ольшанский, нежная душа, готов был сам петь дальше, лишь бы комсомольские секретари не третировали девушку, ответственную за вечер.
- Мама правильно заметила (мама - заслуженная учительница и преподает ботанику), что ты рационален и глух к чужой беде!
Ольшанский раздвоился еще пуще, поскольку тужился вспомнить, какое было на Валерии в тот вечер платье?
- Ты уж это... ты уж слишком. "Синее на ней было платье, белым горошком еще. Шея у нее была тонкая и беззащитная".
- Маме в наблюдательности не откажешь: она - психолог!
- Конечно, психолог, должность такая...
- Хорошая должность, благородная! - Жена швырнула в чемодан ночную рубашку с кружевами понизу и остановилась, руки в боки, глаза ее блестели дерзко, кончик острого носа покраснел.
"Сейчас заревет! - догадался Олег Степанович. - И я исполню свою предначертанную роль - пойду на кухню за водой. И так далее". Под "и так далее" подразумевался ритуал примирения. "Однако на море я все равно не поеду!"
- Я тебя не понимаю, абсолютно не понимаю! - закричала пронзительным голосом Валерия и притопнула ногой, обутой в тапок с кроличьей оторочкой. Внушительного звука от ноги не получилось, и Олег Степанович робко улыбнулся, взывая к миру. Однако он напрасно взывал - лицо жены нисколько не прояснилось, и карие ее очи буквально стреляли. Ольшанский впал в полное уныние еще и потому, что воспоминания о первой любви не прибавили ему умиления и не дали позыва тотчас же уступить, как это бывало раньше. Всегда.
- Я не поеду, - сказал Ольшанский тихо, но и решительно. - Я к участковому Голощапову подамся, он звал. - Хотелось объяснить жене, что Черное море - хорошо, конечно, но тайга - лучше. На Черном море слишком много люда. Праздная и богатая толпа смущала, подчеркивала ежеминутно ущербность рядового труженика, складывающего денежки по копейке, чтобы полежать на заброшенном пляже, выстоять очереди в столовую, чтобы снять сырую и темную комнату у черта на куличках. И вообще...
- Дался тебе этот Голощапов! В тайгу твою мы всегда съездим, она рядом, а море есть море. Ребенок вот не дождется, когда мы наконец соберемся (в чемодан, распластавшись, полетела очередная тряпка). Пока молодые, надо мир смотреть. Мама верно говорит: море укрепляет здоровье и нервную систему.
Мать Валерии имела скучнейшее свойство выкладывать банальности с таким видом, будто походя делала открытия поистине вселенского охвата.
- Ты вот сибирячка, - сказал Ольшанский. - А Родины своей совсем не знаешь. Впрочем, я тоже.
- Чего это я в твоей тайге не видела? Пусть другие комаров кормят, я отдохнуть хочу по-человечески, вот что, дорогой. Имею я право с ребенком отдохнуть как следует?
- Какой уж там отдых, мытарство одно! - Олег Степанович вспомнил, как клянчил у жены мятый рубль на стакан вина (деньги текли рекой на покупку вещей, так сказать, не первой необходимости), и ему сделалось совсем тоскливо.
- А в тайге твоей разве не мытарство?
- Там - покой и тишина. А петух, например, у Голощапова? Красавец и, представь, личность, да! Умнющий - спасу нет! Кот, правда, тоже ничего, но петух по общему развитию на голову выше.
- Кто кого выше!? - жена Валерия брезгливо фыркнула и опять притопнула ногой.
- Петух выше по развитию. И зовут его - Прокопий.
- Кого зовут?
- А петуха.
Валерия зарыдала, наконец, закрыв лицо полотенцем, вынутым из шифоньера, она не успела переправить его в чемодан. Олег Степанович некоторое время еще смотрел в угол, потом на цыпочках подался в прихожую собирать свой рюкзак. Жена бросила в спину ему такие слова:
- После отпуска подаю на развод! - она прибегла к крайней и роковой мере, чтобы склонить мужа на принципиальную уступку, однако, в ответ ничего не услышала и упала на диван плакать дальше - до тех пор, пока не иссякнут слезы.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Страсти в селе Покровском не улеглись, они приняли, я бы казал, более скрытые, но не более устойчивые формы. Да иначе и быть не могло: людям надо было работать, а не смотреть в небо полными сутками. Обсуждать бесконечно события, всем теперь известные до последней черточки, до последнего штриха, тоже надоело, догадки, какие только доступны воображению среднестатистического гражданина, были высказаны келейно и принародно, вслух. Наступила пора ждать событий, призванных расставить все акценты и прояснить истину. Но вот события отчего-то шибко подзадерживались. Наиболее активная часть населения под предводительством бывшего председателя сельского Совета Ивана Васильевича Протасова писала жалобы, и в тех жалобах подчеркивалась с особой настойчивостью вопиющая несправедливость по линии товаров народного потребления и широкого спроса, конфискованных милицией на том основании, что те товары поступили на склад магазина без ценников и фактуры. В жалобах прямо намекалось, что щедрому поступлению торговой точки села Покровского кто-то там, наверху, приделал ножки и рядовые труженики останутся у разбитого корыта.
Центр же пока молчал, поскольку лаборатории и научные институты, куда товары с Покровского склада были отправлены на экспертизу, никакого заключения пока не вынесли. Наука пока, увы, не имела понятия, как разрешить проблему: всякая попытка вскрыть с предельной осторожностью ту или иную вещь кончалась плачевно - аппаратура истаивала, как лед на сковородке, истаивала без следа и даже без запаха. Ценный потребительский товар, таким образом, изводился на корню, ясности никакой не было, и отвечать, значит, было нечего. Правда, облторг (дело привычное!) прислал в адрес Ивана Васильевича Протасова косноязыкое разъяснение, смысл которого сводится к тому, что вагон с дефицитным поступлением исключительно по вине железной дороги был расписан в село Покровское, хотя фактически предназначался для областного центра и потому совершенно справедливо ошибка была в конечном итоге поправлена. Протасов (не на того нарвались!) тотчас же оседлал жеребца по кличке Маршал (серого, в яблоках) и наметом поскакал для начала в райцентр, чтобы потрясти тамошних бюрократов, а потом уж двигаться дальше, но как только всадник миновал окраину районного городка, все важные конторы опустели: Протасова панически боялись пешего, но пуще конного. Жеребец, было замечено, придавал старику дополнительную дерзость. Так что лихая скачка в новом седле с серебряной насечкой не придала Ивану Васильевичу никакой дополнительной утехи.
Завмаг Клавдия Царева за две последние недели исключительно осунулась, она, подобно угнетенной мусульманской женщине, закрывала лицо до глаз черным платком и не ходила - бегала по селу, чтобы не слышать бесконечных "когда?" и "почему?". Откуда ей было знать, "когда?" и "почему?" - она ведь человек маленький, и есть у нее начальство повыше, как и у всех прочих. Клавдии не верили, ее презирали теперь и советовали уезжать, пока не поздно. Все ее покинули, даже друг сердечный Витька Ковшов отвернулся, всецело захваченный навязчивой мыслью о том, что в Покровском должен стоять памятник Лошади. Витька иной раз и заглядывал к Царевой на огонек, но не присутствовало в его ласках былого жара - полюбовник был скучен и вял. Кому он такой нужен!