Хая-Сора до войны сочувствовала левым настроениям, но попав в Советский Союз, она быстро в них разочаровалась, и после войны стала "диванной" антисоветчицей и сионисткой. Дома Хая-Сора любила рассказывать анекдоты про Брежнева, ругала советский строй, пыталась учить Семёна говорить на идише, вслух зачитывала всей семье письма от подруги и родственников из Израиля, с которыми она переписывалась. Максиму всё это не очень нравилось: он был членом партии и, воспитанный матерью-коммунисткой, не слепо, как она, но всё же верил в коммунистический идеал. Но активно Максим с Хаей-Сорой не спорил. Лишь когда Семён начал, по примеру Хаи-Соры, тоже писать письма её двоюродному брату Герцу в Израиль - только тогда Максим вежливо высказал своё недовольство, и переписка Семёна с Герцем прекратилась.
Семён решил поделиться своими воспоминаниями с Нафтали.
- Однажды летом, когда мне было лет девять, папа гулял со мной и братом по Юрмале. Вдруг навстречу нам идут двое высоких молодых парней. Я расслышал, как один из них сказал другому по-латышски: «Луук, эбрэйи наак» («Вот, евреи идут»). Сказано это было без злобы. Едва услышал папа эти слова, он будто сорвался с цепи и заорал на всю ивановскую: «Латвйу сууду муша» («Латышская навозная муха»). Затем последовал шквал других не менее сочных латышских ругательств. Улица была пустынна, но из окон окружающих домов повысовывались лица. Ни словесно, ни тем более при помощи рукоприкладства, однако, никто не реагировал на папину ругань, а сами латышские парни, казалось, были сильно смущены.
- А если бы это происходило в России, - спросил Нафтали, - он бы себя вёл так же?
- Трудно сказать. Латыш, если он трезвый, как правило, ведёт себя гораздо более сдержанно, чем русский. Поэтому в России такое поведение чревато дурными, даже трагическими последствиями. Но папа с детства занимался силовыми видами спорта, именно для этой цели - чтобы защищать честь слабых вообще и евреев в частности. Ребёнком он болел туберкулёзом, и заниматься спортом ему было противопоказано по состоянию здоровья. Поэтому он ходил на тренировки втайне от своей мамы. В один прекрасный день она всё-таки об этом узнала; неожиданно для папы, собственной персоной явилась в спортивный зал и на виду у всех ребят его опозорила. «Вы видите вот этого? - она показала пальцем на своего сына. - Чтобы его ноги здесь не было! Если увидите его здесь ещё раз, гоните его отсюда поганой метлой!» И повела сына домой. Папа же просто перешёл в другую спортивную секцию.
Я помню: он никогда не проходил мимо, если на улице дети кого-то били. Хотя папа был невысокого роста, он был физически сильным – занятия спортом в детстве не прошли даром. Одна черта характера в нём сильно доминировала: он не мог терпеть, когда обижали или унижали слабого, даже совершенно не знакомого ему человека.
- Смотри, Семён: а ведь на историю про латышских парней можно посмотреть совсем другими глазами. Ведь они не обозвали вас "жидами", и вообще они к вам не обращались, а разговаривали между собой. Кажется, твой папа был просто нервным и невыдержанным человеком, не умевшим владеть собой.
- Ты знаешь, да, он иногда проявлял гнев; но когда считал нужным и правильным, умел сдерживаться тоже. Однако, когда оскорбляли евреев, он всегда реагировал очень остро, даже слишком остро. И бесстрашно. Ввязываться в баталию, когда рядом с тобой двое твоих детей? Это же безумно! Но нет: почитай биографию Зигмунда Фрейда. Там описывается, как однажды ребёнком Фрейд шёл по улице со своим отцом, религиозным евреем. Очевидно, дело было в субботу, потому что на голове у папы Фрейда был штраймл, традиционная хасидская субботняя меховая шапка. Проходившая мимо компания молодых антисемитов стала над ними насмехаться и оскорблять их, преградив им дорогу. Отец Фрейда не ответил им ни единым словом. Тогда один из молодчиков скинул штраймл с его головы на тротуар. Отец Фрейда схватил сына за руку и побежал. Они добежали до какой-то подворотни и стали там выжидать. Отец Фрейда периодически из неё выглядывал, пока не удостоверился, что этих молодчиков больше нет в обозримом пространстве. Тогда они вышли из укрытия, папа Фрейда подобрал свой штраймл, и они пошли дальше. На Фрейда-ребёнка этот случай произвёл неизгладимое впечатление: принадлежность к еврейству с тех пор неизменно ассоциировалась у него с трусостью, ущербностью, униженностью. Немудрено поэтому, что он стал апикоресом (еретиком), порвал с еврейством. Признаюсь честно: в момент, когда папа на чём свет стоит ругал на улице антисемитов, мне было очень стыдно и боязно. Но в моей душе он посеял семена того, что со временем стало моей сутью. Своим поведением, в несметное количество раз ярче, чем можно бы было сделать это посредством слов, папа вложил в меня и моего брата простую в своей гениальности идею: быть евреем – гордость! Ибо, чтобы защитить честь еврейского народа, папа был готов не только преодолеть стыд, но и подвергнуть себя опасности. Детская душа подсознательно сделала из этого однозначный вывод: если за еврейскую честь стоит заплатить такую высокую цену, значит, быть евреем – великое достоинство.