На фабрике детских игрушек зычно проукал гудок, раскатившись по утренним кварталам, и старая кирпичная труба выбросила в небо сочный дымовой шлейф. Тяжелые элементы постепенно опустились на соседние районы. Из забитых давно и поэтому переполненных водостоков вспенился фабричный слив. Перенасыщенный ручей с трудом перетекал по тротуару, испуская зловоние и рентгены. Бывшая оборонная промышленность, несмотря на измененный профиль, до сих пор «качала права». Местную организацию «За мир» не оставляли подозрения, что в недрах подземных цехов до сей поры ведутся разработки оружия массового поражения. Общественность требовала открытых дверей, но фабрика успешно рекламировала на сверкающих витринах медвежат, зайчишек, забавных гномиков и прочие детские игрушки…
Полянский блаженствовал. Новая идея уже месяц назад притаилась в набросках и черновиках:
«…Дети зомбированы фабрикой игрушек… Будущие идеальные солдаты-убийцы, запрограммированные с пеленок… Игрушки — замаскированное оружие, ожидающее своего часа. Неожиданные военные действия с соседней дружелюбной страной…».
Полянский предвкушал успех и вспоминал, как это было года два назад. Тогда вышла его громкая книжица о конце света, который притаился на одной из обычных свалок в виде страшного вируса. Люди бесследно исчезали, и инопланетная цивилизация, которая все это…
Неожиданно Полянский прибыл на место. Даже как-то некстати. Он зажмурился, сжал еще крепче драгоценную папку и вошел в здание…
Срочно нужны были деньги.
Пухлые розовые щеки перестали ворочать надкушенный бутерброд, и потревоженный некстати редактор, уютно расположившийся на подоконнике, тяжело вздохнул. Кофе предстояло остывать. Он внимательно осмотрел автора с ног до головы. Приподнял круглые, как чайные блюдца, очки, словно перед ним стояло новое, юное дарование и, не скрывая своего выражения лица, скис буквально на глазах.
— …Это вы, господин Полянский, — без эмоций пробубнил хозяин кабинета. — Давненько, давненько же вас не было.
— Да, уважаемый!.. — автор, скромно улыбаясь, потряс папкой.
— Наверное, почивали на лаврах?
— Нет, что вы!.. Весь в трудах. Вот тут, накопилось. Думаю, будет кстати…
Редактор нехотя взял многомесячную подборку и, не предложив, как бывало раньше, присесть, поплелся к своему трону. Он привычным, отработанным движением занес живот между креслом и столом, заваленным бумагами, и с характерным кожаным хрустом уволился на место.
Читал он откровенно невнимательно, пропуская (а Полянский это заметил) целые абзацы, частенько поглядывая из-под очков на томящегося в ожидании автора. Редакторский карандаш, нередко вершивший судьбу сотен рукописей, во время прочтения не сделал ни одной резолюции, не чиркнул ни одной пометки и ни одного восклицательного знака.
— А вы все в прежнем ключе, господин Полянский, — наконец закончил редактор, и весь его вид говорил о законченных процедурах у зубного врача. — Как вы сами оцениваете свой труд?
— П-по-моему, ужасно, господин Фандер.
— По-моему, тоже…
— Ужасно — в смысле ужасно?! — вдруг заподозрил автор.
— В смысле неактуально, старо и неинтересно! — привычно жестоко отрезал редактор и едва не сломал свой карандаш. — …За это время вы не изменились…
— Но год-два назад…
— Полно, полно вам, Полянский, оглядываться в прошлое… Я ценю ваши былые заслуги и прекрасно помню, что вы в свое время дали нам немалый тираж, но теперь могу предложить лишь брошюру за свой счет…
— Но что же вам вдруг не понравилось?! — решив бороться до конца, развел руками автор, хотя понимал, что уже обречен. Слишком уж хорошо он знал господина Фандера.
Редактор нервно перекидал несколько листов и хищно впился в текст.
— Во-первых, не вдруг, и вовсе не вдруг. Прошло какое-то время, прежде чем… Вот, пожалуйста… После кислотного дождя покойники встают из могил и шастают по городу… — господин Фандер снял свои очки-блюдца и с недовольством выпятил нижнюю губу. — Ей-богу, детский лепет какой-то! Выйдете на улицу!.. Мы все уже как покойники!!. Мы уже давно забыли, что такое нормальный дождь, и каждый из нас одной ногой в могиле… А вот министр культуры и образования оказался обычным потрошителем и уже три года… н-ну, это еще ладно, — он перескочил, почти наугад, несколько листов. — …Так-так-так… клонирование мутантов, пир в крематории… А вот, уважаемый, сказочная фантастика у вас вообще кишит гномами-кровопийцами, кроликами-людоедами…
— Но это же сама изюминка!! — робко пытался защититься Полянский. — Самый смак, так сказать.
— Ка-акой смак, любезнейший!!!
— Н-ну… нагнетание ужаса, захватывающие моменты…
— …А здесь, на семнадцатой странице, в вашем произведении фабрика трикотажных изделий выпустила партию модных шарфиков… В итоге двести человек задушены при неясных обстоятельствах. То, что на фабрике отвратительные мастера, ни о чем еще не говорит… А вот я, — господин Фандер со вздохом откинулся в кресле, — и многие наши читатели, откровенно говоря, устали от вас.
— Позвольте, господин Фандер, — растерялся Полянский. — Что же вы предлагаете печатать? Чем нынче можно удивить?
— Да вот, стали появляться первопроходцы. Говорят, когда-то, давным-давно это было в моде, — редактор мечтательно сцепил руки за головой и зажмурился. — Пишут о доброте, о светлом будущем, о дружбе… и…
— И?..
— И о любви, мастер Полянский, о любви!!!
5 января 2004
Екатерина Соловьева
Проклятие
Дядин звонок меня насторожил. Всегда уверенный голос просил приехать, и я тряслась в электричке, гадая, что же меня вынудило сесть на поезд. Не жалость, верно? Не любовь… Разве можно любить человека, который на протяжении долгих восемнадцати лет с завидным упорством сводил в могилу жену? Бил, оскорблял, изменял, унижал… Ни один ангел, которым и была моя тетка, Алевтина Алексеевна, не выдержал бы такого. Егор Викторович схоронил ее три года назад, по весне, когда копальщики, матерясь, долбили промерзшую кладбищенскую землю, а он, по-коровьи взмыкивая, подливал им паленую водку.
Разве можно жалеть человека, что беспробудно пил без причины? У которого было все: любящая жена, заботливый сын, хорошая работа… Каждый вечер, возвращаясь с работы, дядя Егор надирался с собутыльниками в хлам. Нередко его приносили, так как идти самостоятельно он не мог. Драки, домашние попойки, бесконечные скандалы с соседями, милицейские протоколы, вытрезвитель… Васька, мой двоюродный брат и его сын, ругался, совестил, даже лез с кулаками, все бесполезно. После похорон он переехал к невесте и, наконец, женился. Отца навещал редко, тяжело переживая смерть матери.
В чем же причина? Почему я поехала? Чувство долга? Оно мне не свойственно. Разве что любопытство. В непривычно трезвом голосе слышался надрыв. Настоящий, острый, как осколок кости при открытом переломе. Банально хотелось знать, что же может задеть такого беспринципного человека, как дядя.
Вместе с отгадкой пришло эгоистическое ощущение покоя. Поезд качнулся, останавливаясь, и диспетчер шепеляво объявил конечную.
Седой Егор Викторович открыл сразу и принял из моих рук торт и фрукты. В темном коридоре я не сразу заметила у него под темной рубашкой высокий горб, что почти терся о затылок. Повесив пальто и шарф, я осторожно втянула воздух. Спиртовыми парами не пахло, напротив, квартира непривычно дышала отголосками моющих средств и ароматом свежезаваренного чая. Кухня белела новыми обоями, потолок сверкал гладкими плитками, изо всех горшков гордо пыжились ухоженные цветы.
— На углу купил, — грустно улыбнулся дядя, поймав мой недоуменный взгляд. — Оказывается, если не пить, столько денег остается…
Горячий «Эрл грей» с бергамотом пили почти молча. Я с трудом сдерживала град вопросов, так и вертевшихся на языке: почему он трезв, как стекло, гладко выбрит и больше не буянит. И, в конце концов, откуда этот горб? Кремовые куски застревали в горле, я кашляла, он хлопал широкой ладонью по спине и ободряюще улыбался краешком рта. Казалось, ему больно это делать. Последние золотые лучи осеннего дня крались по скатерти, бликуя на дядиной седине и фарфоровых блюдцах.