— Здорово, да? Рад, что вам понравилось.
От подобных его изречений впору было свалиться и не вставать вовсе, но титаническим усилием я все же сумел с собой справиться. Как-никак я был сыщиком, агентом отдела расследований.
— Ммм… В общем, да… Но раньше, если мне не изменяет память, вы трудились в ином стиле?
— Увы, — он досадливо крякнул. — Когда-то я писал большие картины.
— Даже очень большие…
— И не говорите! Стыдно вспоминать. Цистернами краску изводил! Кисть двумя руками поднимал. Зато теперь — другое дело!.. Поймите, сейчас так никто уже не рисует! Никто в целом мире! Перед нами нехоженая тропка. В некотором смысле — заповедник.
— То есть?
Он нетерпеливо зажестикулировал. Надо признать, жестикуляция у него оказалась выразительнее слов.
— Согласен! Меня можно критиковать, можно поносить и втаптывать в грязь. Есть еще недочетики, есть отдельные неудачки, но в целом… В целом это должно производить впечатление! Непременно! Потому что классицизм умер. Он набил оскомину, перебродил, как старое вино, и вышел в отставку. Его уже не хочется пить, понимаете? — художник ударил меня указательным пальцем в грудь. — Вот хотя бы вы! Скажите нам всем честно и откровенно: хочется или не хочется? Пить старый перекисший квас?
— В известном смысле… То есть, вероятно, не совсем… — я осторожно пожал плечами и сморгнул.
— Вот видите! И вам не хочется! Оно и понятно. Регресс — это регресс, а эволюция — само собой, правит бал. Большие картины писали и пишут тысячи мастеров. Миллионы! Это конвейер, понимаете? А истинное искусство не терпит конвейеров. Оно — штучно, оно обязано быть оригинальным. Иначе бесконечные людские колонны будут проходить мимо и мимо, а глаз не будет задерживаться.
— Да, но вы сами обратились к нам. Мы вынуждены были заняться вашим делом…
— Согласен! — фальцетом выкрикнул художник. В глазах его заблестели святые слезы. — Долг не всегда трактуется правильно. И я тоже совершаю порой ошибку! Но когда?! Когда я это сделал?
— Судя по дате заявления…
— Чушь! Я совершил это в час малодушия, в секунду позорного отступления! Но разве за это судят? В конце концов, я прозрел, разве не так? — он схватил меня за руку, горячо зашептал: — Сама судьба вмешалась в мою жизнь. Я был одним из многих. Теперь я — одинокий крейсер в океане. Яхточка среди волн.
— Я бы сказал — ледокол среди льдин.
— Именно! — воскликнул он.
Кажется, я начинал угадывать верный тон.
— Но ведь это непросто! Решиться и изменить все разом.
— Не то слово, мой дорогой! Чудовищно непросто!
Я покачал головой и с силой наморщил лоб.
— Но как? Как вам это удалось?! Чтобы вот так — взломать и вырваться?
— О, если бы сам я знал, дьявол меня забери! — заблажил он дурным голосом. — Я же говорю: это рок, судьба, лотерея! Что тут можно еще сказать?
Сказать тут и впрямь было нечего, а перекричать художника было еще сложнее, но я честно постарался это сделать.
— И все-таки — как?! Умоляю, скажите!
— Я расскажу. Вам! — подчеркнул он, — я расскажу все!
Сумасшедшие глаза излучали преданность и обожание, а указательный палец клювом дятла долбил и долбил в мою грудь.
— Только вам и никому более!
— Разумеется, никому!
Художник пересел на диван, закинув ногу на ногу, разбросал, словно крылья, свои длинно-палые руки.
— Вы знаете, конечно, как обучают в современных школах. Психотесты и профориентация с младенческих лет, гипновнушение, ускоренное развитие биомоторики. Уже в три года ребенок способен в минуту перерисовать фотопортрет. Дальше — хуже: он учится выписывать светотени, распознает семь тысяч цветовых оттенков. Рисовать становится просто невозможно! И поэтому повторяю: ТАК сейчас никто не рисует. Это первичное изображение окружающего. Рука и глаз пещерного человека! Хомо новус!.. — художник достал маленький исчерканный вдоль и поперек календарик и нервно помахал им в воздухе. — Вот он! Этот магический и светлый день!.. Все началось сразу по приезде в Знойный, пару недель тому назад. Я тогда забегался со всеми этими подъемниками и автокранами, устраивал выставку, и лишь позже заметил, что за целый день не сделал ни одного эскиза. Понимаете, ни штришка!
— Но вы были заняты…
— Чепуха! — художник притопнул ногой. — Даже на том свете, в адском котле, я буду черкаться в своем блокноте. И не смейте сомневаться в том! Настоящего художника не способны отвлечь жизненные пустяки. День без карандаша и кисти — это нонсенс!
— Согласен…
— Словом, я тут же ринулся в мастерскую и сел за холст. И вот… Я вдруг понял, что разучился рисовать. Совершенно! Вы не поверите, но это фантастическое ощущение! Я словно потерял в себе что-то объемное и привычное. Пестрый пласт навыков… Можете себе представить, что я тогда пережил. Кое-как довел злосчастную выставку до конца. А после бросился по врачам.
— И в результате? — осторожно вопросил я.
— В результате я прозрел, — художник опустил голову, как опускает голову трагик, дочитав до конца последнюю строку. — Я оставил позади подготовительную часть жизни и на виток вознесся вверх.
— Значит, эти палочки и кругляшочки… Хмм… Они вас вполне устраивают?
— Ну, конечно же! Неужели вы еще не поняли? — художник сладострастно зарычал и, подобрав с пола длинную кисть, переломил ее о колено. Было не очень ясно, что же издало столь громкий треск — берцовая кость или древко кисти. Ноги у художника были страшно худые.
— А знаете что! — вскричал художник. — Пожалуй, я подарю вам что-нибудь на память. Прямо сейчас! — он протянул мне рисунок с рожицей какого-то головастика. Уверяю вас, скоро за этим будут гоняться. За это будут платить несусветные деньги! Не упускайте момент.
— Не упущу, — я благодарно прижал руку к груди. Подарок пришлось запихать во внутренний карман, отчего бумажнику и другим документам стало тесновато. Но я не в состоянии был отказать художнику. Он мог и убить меня. Посредством того же камина.
На десерт здесь подавали кутерьму солнечных бликов и воробьев-горлодериков за окном. Симфонии Ажахяна — одного из восьмерых потерпевших — преподносились как главное блюдо…
«Цыпочка была грудаста и длиннонога. Она подмигнула мне левым глазом и чуть вильнула правым бедром. Но я на такие штучки не клевал, я был парнем тертым. А главное — я знал, что банда, которая подослала ко мне эту девицу…» — я тупо уставился в окно… Подослала ко мне эту девицу… Банда… Вот же странная штука. Зачем им понадобилось подсылать мне эту девицу? Может, я что-то такое знал, чего не знали они? Или знала девица, но не знал я? Если же я не знал, а она знала, какого лешего она ко мне прискакала? Обмануть, запугать, выдать секрет в обмен на мой старый детекторный приемник — один из раритетов нашей семьи?
Размашисто я перечеркнул страницу черным крестом и начал снова:
«— Эй, приятель! — окликнул меня гориллоподобный громила. — Обожди чуток. Имеется крупный разговор.
— Размером с яблоко? — пошутил я.
— Размером с твою тыкву. — Не принял шутки громила. — Дело в том, что я брат твоей невесты. И как старший брат я публично клянусь отомстить за поруганную честь сестры, пусть даже на это потратится вся моя долгая и оставшаяся жизнь.
— Проспись, амиго, — я презрительно усмехнулся и сунул в зубы сигару. От этих мексиканских бандитов можно было ждать чего угодно, поэтому незаметным движением я перевесил плащ с левой руки на правую и, еще более незаметно оглянувшись, пересчитал количество скопившихся за спиной злодеев. А их было никак не менее дюжины. Увы, додумать эту невеселую мысль я не успел. Правый кулак громилы просвистел в паре миллиметров от моего правого уха. Я выставил блок и, выкрикнув «йаа!», вонзил левую пятку в солнечное сплетение негодяя. Его пропеллером крутануло в воздухе, и, опрокинув по пути два столика, три стула и восемь тарелок с дымящимися бифштексами, он рухнул на обагренный кровью пол. Затесалась схватка, постепенно перешедшая в полный разгар…»