— Расскажи мне что-нибудь о себе.
— Что, например?
— Например, что случилось в твоем детстве и чего ты не можешь забыть.
— Ничего такого не было.
— Или чего ты стыдишься.
— Такого не рассказывают.
— Может, ты скрываешь какие-то грехи, признайся!
— Что это? Исповедь?
— Мы должны друг с другом разговаривать, как на исповеди.
— Мы так и разговариваем.
— Может, знаешь какую-нибудь смешную историю?
— Знаю.
— Тогда расскажи.
— О моем младшем брате. На Рождество в вертепе ему надо было играть ослика. А он не хотел, отказывался, и так — каждый год. А когда он подрос и его снова попросили играть ослика, он сказал: я уже большой осел, устраивайте себе ясли без меня.
— А ты кем была в яслях? Скорее всего, Мадонной?
Каталина рассмеялась.
— Теперь я расскажу смешную историю, — начал Эли. — Когда мне исполнилось тринадцать лет, отец подарил на конфирмацию кинжал. Я произнес ученую речь и наложил тефиллин. А когда торжество кончилось, я сиял тефиллин и спросил: сегодня я наложил его, а когда перестану? В синагоге все дружно рассмеялись. Тогда я узнал, что еврей каждое утро должен накладывать тефиллин всю свою жизнь. И должен всегда брать его с собой. Однажды я уехал из дому, а когда вернулся, отец спросил меня, вел ли я себя как набожный еврей и выполнял ли я все заповеди. Я соврал, что да. Тогда отец сказал: «Сейчас мы проверим». И вытащил из моего кошеля тефиллин, а оттуда выпала золотая монета. «Если бы ты сказал правду, дукат был бы твой, потому что ты бы его заслужил, а так он возвращается к своему хозяину, ибо я положил его, чтобы тебя испытать…» — Эли задумался. — Да, хотел от тебя утаить, — сказал он. — В ночь после конфирмации я первый раз был с девушкой.
— И она была, как родниковая вода? — спросила Каталина.
— Не знаю. Тогда я об этом не думал. Я весь дрожал от страха. Но это было сильнее. Теперь я боюсь куда больше, чем тогда.
— Эли!
Он поднял на нее взгляд. Она погладила его по волосам.
— А я чиста, как родниковая вода?
— Ты бела, как снег.
— Откуда ты можешь знать?
— Я ничего не хочу знать, кроме того, что вижу.
— А Марианна тоже была бела, как снег?
— Каталина!
— Я видела, как она в ночной рубашке выходила из твоей комнаты.
— Ты видела?
— Да.
— Поэтому и предупредила меня? Приревновала? Иначе бы ничего не сказала?
— Не приревновала. Я опасалась за твою жизнь. Она могла тебя убить в постели.
— Каталина, ты же рассказывала о двух наемниках.
— Она же могла это сделать вместо них.
— Что ты говоришь? Минуту назад один человек предостерегал меня от женщин, как от самого сильного зла.
— Значит, я уже не чиста, как родниковая вода, и не бела, как снег?
— Каталина!
— Эли! — она прикоснулась руками к его лицу.
— Я люблю тебя, Каталина.
— Возможно, это наша последняя ночь. Не говори так. Я буду просить о милости у своей покровительницы Святой Катерины. Пойду в монастырь. Принесу обет вечной непорочности. Ты будешь жить, Эли. Моя молитва тебя спасет. Должна спасти.
— Я люблю тебя, Каталина.
— И я тебя.
— Бог создал нас для счастья. Как Аврааму, велел он мне покинуть Нарбонну, мой отчий дом, и прибыть в далекое баррио, чтобы там встретить девушку иного племени и иной религии.
— А как было у Руфи с Воозом?
— Руфь была моавитянкой, то есть христианкой, как ты, а Вооз был иудеем, как я. И Руфь пошла за ним. Его земля стала и ее землей.
— И она приняла иудейскую веру?
— Да.
— А твой отец стал бы требовать, чтобы я приняла иудейскую веру?
— Да.
— А ты бы тоже хотел, чтобы я приняла иудейскую веру?
— Да.
— Почему? Разве я от этого стала бы другой?
— Да.
— Но я не хочу быть другой!
— Ты хочешь, чтобы я принял крещение?
— Да.
— Но я тоже не хочу. Я связан со своим народом.
— А я со своим.
— Если бы мой народ был преследователем, я бы мог от него отказаться. Но мой народ — преследуемый, и я не могу от него отречься.
— Выходит, Бог не создал нас для счастья.
— Хочешь сказать, что ты всю свою любовь подаришь своему Богу?
— Да.
— Мой Бог этого не требует.
— Значит, тебе проще принять крещение, чем мне иудейскую религию.
— Как ты могла сказать, что любишь меня, если это неправда?
— Как я могла сказать тебе что-то, что было бы неправдой?