— А почему сейчас земля не проглотит виновных? — спросил смуглолицый подросток. — Бог этого не делает, значит, мы сами должны сделать.
— Вот-вот! — воскликнул подросток с юношеским пушком на верхней губе.
— Позвольте мне ответить, — обратился Эли к учителю. — Так оно и произойдет. Сегодня в синагоге мы будем судить сами.
— Посмотрим, — улыбнулся смуглолицый.
Учитель хотел проводить гостя на второй этаж, где помещалась талмудическая школа, но Эли стал прощаться:
— Мир вам.
Учитель и ученики проводили его до самого патио.
На площади Давида Кимхи он встретил Нафтали, трех его товарищей и Видаля со своей дружиной.
— Расставьте посты от городских ворот до самой синагоги, таким образом можно быстро сообщить, что инквизитор уже вошел в баррио, — сказал Эли.
— Чур, я буду последним! — воскликнул Видаль. — Я вбегу в синагогу с известием.
Толпа мужчин, вышедшая из синагоги после первого богослужения, не расходилась, ожидая конца второго богослужения и начала конфирмации. Оставалось еще много времени.
Эли отвел лошадь на хозяйственный двор и привязал ее к яслям. Он похлопал Лайл по гибкой, блестящей шее и поцеловал в бархатные ноздри.
— Мир тебе, Лайл, оставляю тебя на попечение любящим рукам. Даст Бог, вернешься в Нарбонну. Передай от меня привет отцу и городу.
В комнате было светло. В открытое окно проникал солнечный свет набирающего силу утра.
На столике возле постели кто-то поставил ему еду. Эли отпил немного молока из керамической кружки.
Развязал переметные сумки, вытащил кошель с тефиллин и неоконченное письмо. Пробежал глазами исписанный лист и сел, чтобы его закончить.
«…Вот и наступил день конфирмации. Мне осталось несколько часов, а может, и того меньше. Этот краткий миг я использую, чтобы черкнуть несколько слов о мысли, омрачающей светлую картину решения и чистоту цели. Вскоре Хаиме, сын раввина дона Бальтазара Диаса де Тудела, возложит коробочки тефиллин. Я вспомнил свою ложь, которую ты, отец, разоблачил благодаря золотой монете. Надеюсь, что ты помнишь. Это была не единственная ложь в моей жизни. Но никогда еще я не сгорал от стыда так, как сегодня, и никогда, как сегодня, не чувствовал, что ложь — родная сестра трусости. Почему нам хватает смелости по отношению к врагу и почему она покидает нас, как только мы оказываемся среди своих? Мне тоже не хватило смелости. Но все-таки нашлись смелее меня. Они не побоялись приоткрыть саван, под которым, словно смерть, притаилась измена. Это были ребята моложе меня. Возможно, после пятнадцати-шестнадцати лет в нас начинает слабеть чистота, она же — жестокость юности. А может, это не только жестокость, не только юность? Молодыми ведь были и пророки, у них дух правды не ослабевал никогда. Вот так из-под моего пера выходят противоречивые мысли, а я хотел закончить это письмо словами прощания. Ибо и я в глубине сердца подозреваю… Я выбрал иной путь. Пусть другие извлекают правду на свет Божий. Что же касается моего поступка, то я совершу его определенно. Я поклялся мученику. Отец, твой сын не отступит…»
Эли поднял голову от письма.
В комнату вошел Хаиме. Он был одет для конфирмации в белую шелковую тунику с широкими треугольными рукавами с золотой вышивкой по краю. Узкие бедра опоясывал желтый шелковый шнур. На голове был суконный колпак с вырезами для ушей.
Хаиме молчал и был бледным.
— Что скажешь, Хаиме?
— Отец и мать прислали сказать, что время идти в синагогу.
— Боишься?
— Чего?
— Конфирмации.
— Я боюсь отца.
Процессию возглавил Хаиме. Следом шел раввин дон Бальтазар, в балахоне золотистого цвета, черной шляпе с бриллиантовой шпилькой, и раввин Шемюэль Провенцало. Шли молча.
Даниил, одетый в голубой халат с пестрыми цветами, что-то шептал Энрике, так и не переодевшемуся со вчерашнего дня, в помятом лекарском халате и квадратной красной четырехуголке. Лицо Энрике отекло и потемнело, щеки обвисли. Он явно не вслушивался в слова Даниила.
Только слепой Менаше Га-Коэн и его поводырь левит Моше бен Элиша прибыли к дому раввина дона Бальтазара. Остальные старейшины вместе с главой альджамы Шломо Абу Дархамом направились к воротам баррио, чтобы приветствовать инквизитора.
Эли шел в одиночестве. Только потом к нему присоединился Альваро. Йекутьель с группой учеников раввина дона Бальтазара шествовал в самом конце.
На почтительном расстоянии шла донья Клара в черном платье и белой кружевной шали, сквозь которую просвечивал высокий гребень с серебряной филигранью. Шла она в сопровождении обеих внучек, Изабеллы и маленькой Аны, а также четырех девиц, одетых во все белое, в вуалях и венках из свежих цветов апельсинового дерева.