— Подкуп и вымогательство наших мытарей вошли в поговорку, — сказал дон Энрике. — То повысят подать, положенную по королевскому указу, то сочинят новую. Лишь бы заполнить пустую королевскую казну. Полной она никогда не была, а с тех пор, как идет осада Гранады, казна превратилась в бездонную бочку. Выдумывают новые подати. Народ ропщет. Да вот еще беда — в мытарях и сборщиках податей состоят, по преимуществу, евреи, — дон Энрике замолчал на минуту, как бы раздумывая, стоит ли продолжать. — Эти поборы — источник золота и яда. Золото забирает себе государь, а яд остается на долю нашего брата еврея.
— Значит, евреи не без греха. И народ знает, за что их ненавидит, — сказал Эли.
— А что остается делать, — донья Клара вздохнула. — Им приходится расплачиваться за свое существование презренным металлом, вот они и добывают его всеми правдами и неправдами.
— А у вас, в Нарбонне, разве иначе? — спросил дон Энрике.
— У нас евреи не взимают поборов, — ответил Эли. — Они занимаются торговлей, ремеслом, возделывают землю.
— И у вас спокойно?
— Когда-то было хуже, чем у вас, но теперь спокойно.
— И вас не попрекают тем, что вы убили их Мессию? — спросил дон Энрике.
— В Нарбонне евреи живут испокон веков. Мои предки бежали из Люцены лет триста назад, спасаясь от альмохадов[25], — сказал Эли. — У нас пока что спокойно. Христиане нас уважают, и мы с ними живем в мире и согласии.
— Благодатная страна! Счастливый народ! Слушаешь, как притчу из Агады[26] в Пасхальную ночь, — дон Энрике громко рассмеялся. — Может, вы приехали уговаривать нас бежать? Как наш турецкий гость, Иаков Иссерлейн?
— Я вовсе не это имел в виду. Подобное мне бы в голову не пришло.
— Ну, довольно об этом! — донья Клара хлопнула ладонью о подлокотник. — Дон Эли, твои предки родом из Люцены, верно? Люцена… Город поэтов…. — Донья Клара прикрыла глаза.
— Не надо забывать, что и у нас когда-то было спокойно, — дон Энрике погладил свою маленькую острую бородку. — Нам тоже неплохо жилось. То было время поэтов, — дон Энрике поклонился донье Кларе, — философов, ученых. Но оно миновало. Нет больше дворцов, роскошных нарядов, балов. Надвигается бесовская пора, хуже, чем во времена альмохадов в Андалузии. Тьфу-тьфу, только б не накаркать.
— Твой предок, прапрадед Иегуда ибн Гайат снискал себе славу величайшего поэта. Поэтический талант в вашей семье передавался по наследству. А ты, сын мой, тоже сочиняешь стихи? — строго посмотрев на дона Энрике, донья Клара обратилась к Эли.
— Я бы с превеликим удовольствием, но, увы… Нет, я не пайтан и не ученый, хотя в нашем роду было немало и тех, и других. Но мои предки были не только поэтами и учеными, это были смелые и доблестные люди. Когда многие переходили в ислам, и даже сам великий Маймонид[27] не стал исключением, прародители мои предпочли изгнание.
— Маймонид все объясняет в послании к евреям, — вставила донья Клара.
— Так значит, изгнание. Значит, все-таки, бегство! — обрадовался Энрике.
— Маймонид бежал в Фец и там сорвал с себя маску мусульманина, — сказал Эли, обращаясь к донье Кларе. — Что же касается бегства моих предков, — тут он повернулся к дону Энрике, — я не говорил, что спасаться бегством во имя сохранения не только жизни, но и веры — это грех.
— Не потому ли ты такой храбрый, что ты не поэт, — донья Клара подняла палец вверх. — Уж не считаешь ли ты, что одно с другим несовместимо, как сладкозвучное пение и пронзительный крик?
— Этого я не говорил, я так не думаю, — Эли поклонился донье Кларе.
— Недурно, юноша, — дон Энрике похлопал его по плечу. — Донья Клара — наша поэтесса. Любовные макамы, хвалебные касиды и нежные газели — все это она мастерски слагает и по-кастильски, и на священном языке.
— Всякая лесть обитает в пустоте, — донья Клара махнула белым кружевным платочком в сторону зятя. — Любовные макамы? В моем-то возрасте! Это уж ты преувеличиваешь, мой дорогой.
Донья Клара замолчала, подняла голову и прислушалась. Ее узкое лицо внезапно побледнело, потом покрылось темным румянцем.
— Принести воды? — Дон Энрике хотел проверить у нее пульс, но она покачала головой и лишь на мгновение прикрыла глаза.
— Мне уже лучше, — она глубоко вздохнула. — Привиделось что-то ужасное. Будто беда возникла перед глазами, и меня как ножом полоснуло. Но все прошло. Вздор какой-то… Я хотела спросить, отчего ты вдруг вечером пошел в город? — обратилась она к зятю.
— Меня позвал доминиканец фра Педро, — ответил дон Энрике. — Решил, что смерть за ним пришла. Я пустил кровь, и ему стало лучше. Обещает мне спасение души, ежели встанет на ноги. Даже на смертном одре хочет меня одурачить, ведь христианская религия, религия любви, отказывает иудейским душам в спасении, если их не покропишь водой.
25
26
27