— Я бы жил.
— Ты будешь жить.
— Рана не была глубокой? Я ничего не чувствовал…
Каталина промолчала.
— Кто-то меня защитил?
— Да.
— Кто?
— Не знаю. Может, Ангел-хранитель.
— Может, Дов?
— Может.
— Он жив?
— Наверняка жив.
— Узнай, жив ли он точно, Каталина.
— Хорошо.
— Его хотят предать проклятию. Я хочу его защитить. Хочу подарить ему мою лошадь.
— Эли!
— Ты редко называешь меня по имени. Почему?
— Не знаю. Может быть, я пойду поищу Дова?
— Нет, держи меня крепко за руку.
— Пойду за доном Энрике. Он должен помочь тебе.
— Уже ничего не поможет. Не уходи. Будь со мной.
— Я буду с тобой.
— До конца?
— Господи, Боже мой!
— Кто это? — закричал он в ужасе.
— Это я, Йекутьель. Гранд Авраам Сеньор, раввин дон Бальтазар и донья Клара пришли пожелать тебе выздоровления.
— Желаю тебе выздоровления, благородный сын славного рода Гайат, — сказал гранд Авраам Сеньор.
— Желаю тебе выздоровления, — сказал раввин дон Бальтазар.
— Желаю тебе выздоровления, — сказала донья Клара.
— Ты прибыл из Нарбонны. Небезызвестный город дал прибежище ученым, поэтам, переводчикам, Давиду Кимхи, Тиббону[161], семье ибн Гайат и многим другим. Слава ему за это. Всем евреям на всем белом свете известна талмудическая академия, которую щедрой рукой поддерживает твой отец Захария ибн Гайат, известнейший нагид в Израиле. Бог даст тебе здоровья, и ты сможешь сразу Же вернуться в свои замечательные края.
— Аминь, — сказали дон Бальтазар и донья Клара.
— Аминь, — сказал Эли.
— Из Толедо я направляюсь в Барселону. Оттуда, из Каталонии, проще всего послать весточку в Нарбонну, если, разумеется, ты этого пожелаешь.
— Нет, спасибо.
— Может, позвать Энрике? — спросила донья Клара.
— Нет, не надо.
— Пойдемте, — это снова был голос доньи Клары, — посещение больного не должно длиться дольше, чем съедение маслины.
— Желаю тебе выздоровления, храбрый юноша. Я буду помнить о тебе. Я расскажу о тебе в еврейских баррио Толедо и Барселоны. О тебе будут помнить живущие ныне и их потомки. Благословен отец, который воспитал такого сына.
Эли почувствовал ладонь гранда Авраама Сеньора на своей.
Он слышал, как все трое удалились, как открываются и снова закрываются двери.
— Каталина! — позвал он тихо.
Каталины не было.
Он остался одни.
Спазм сжал горло, и Эли разрыдался. Напряжение этих дней было огромным.
— Боже, ты лишил меня перед смертью зрения. Наверно, чернота разлилась по всему телу. Не вижу рук своих, почерневших, как на костре. Я так боялся огня. Моисей, будучи ребенком, обжег себе губы раскаленными углями. Пламя лизало спину, грудь, плечи. Мать поднесла его обожженную ручку к красной решетке: не бойся, Эли, огонь вытягивает огонь. Авраама бросили в костер, но Бог его спас. И тебя спасет Бог. Чудо.
Громко скрипнули двери.
— Каталина?
— Это я, Энрике.
— Энрике!
— Да?
— Я ослеп.
Распухших губ коснулся холодный краешек бокала с запахом уксуса и гвоздики.
— Забери это!
— Ничего другого я не могу тебе дать, Эли.
— У меня все жжет. Огонь в груди.
— Это принесет тебе сон.
— Не хочу спать!
Снова холодный краешек бокала.
— Адский огонь, Энрике…
— Постарайся заснуть.
Энрике положил ему на лоб и грудь мокрые платки. Эли послушно закрыл глаза и с облегчением вздохнул.
— Тебе легче?
— На минуту… да.
— Сейчас я сменю тебе платки.
— Долго ли это продлится? Позови сюда Каталину.
— Хорошо. Но все же постарайся заснуть, Эли.
— Страшно умирать… Кто это пришел?
— Я Урий — старый золотарь. Я пришел пожелать тебе выздоровления.
— Спасибо.
— Внизу возле дома собрался народ баррио.
— Народ…
— Моими устами они желают вашей милости выздоровления.
— А я заслужил?
— Народ баррио передает в знак почтения…
— Что это?
— Письмо.
— От кого?
— От всего баррио. Я прочту:
161