Пришелец из Нарбонны

Воцарилась тишина.

В открытые двери трапезной влетел большой черно-красный мотылек. Он бесшумно летал, кружась над пламенем свечи.

Дон Энрике, отгоняя его, ненароком коснулся подсвечника.

Никто не сказал ни слова. Не важно было, что произошло это в субботу, в субботний пост. Мотылек продолжал кружиться, пока в огне не затрещали его крылышки. Он упал, начал трепыхаться, но взлететь уже не мог и наконец затих. Эли вспомнил, как, будучи ребенком, обжегся, дотронувшись до печной решетки. Этой боли он долго не мог забыть. Мотылек остался на столе, и никто его не сбросил.

Все еще царило молчание.

Палермский раввин Шемюэль Провенцало откашлялся, вытер платком пожелтевшие от старости усы и бородку и тихо запел, затем прервал пение и вздохнул.

Он что-то говорил, шевеля губами, и постепенно стали слышны слова:

Боже, Царь наш! Ты тот же;
Даруй спасение Иакову.
С Тобой избодали рогами врагов наших;
Во имя Твое попрали ногами восстающих на нас.
Ибо не на лук мой уповаю,
И не меч мой спасет меня.[52]

Раввин из Палермо прикрыл глаза и дальше тянул мелодию без слов. К нему присоединился Даниил, старший сын раввина дона Бальтазара:

Ты отринул нас,
Ты посрамил нас,
Ты отдал нас, как овец, на съедение
И рассеял нас между народами.[53]

— «Без выгоды ты продал народ наш», — подхватило несколько голосов.

Отдал нас на поношение соседям нашим
И покрыл нас тенью смертною,
Душа наша унижена до страха,
Утроба наша прилипла к земле.[54]

— «… Восстань на помощь», — запела донья Клара.

— «Избавь нас ради Милости Твоей», — включились женские голоса.

Наступила тишина. Ее прервал раввин дон Бальтазар великим плачем:

Как одиноко в городе,
Некогда многолюдном!
Он стал как вдова;
Великий между народами,
Князь над областями
Сделался данником.
Горько плачет он ночью,
И слезы его на ланитах его.
Нет у него утешителя
Из всех любивших его;
Все друзья его изменили ему,
Сделались врагами ему.[55]

Все вполголоса читали скорбную элегию Иеремии, словно молитву. Женщины тихо плакали.

Раввин дон Бальтазар поднял руку:

— «… Обнови наши дни, как древле», — запел он более страстную песнь.

Неужели Ты совсем отверг нас.
Прогневался на нас безмерно?[56]

Раввин замолчал и спрятал руки в отороченные мехом рукава. Он слегка раскачивался, словно старался утишить страдание. А когда лицо его прояснилось, он поднял тяжелые веки, взглянул на Хаиме, опиравшегося о плечо своего старшего брата Даниила, и застонал:

— Господи, возьми мою душу грешную!

— Нельзя так, — прошептал раввин Шемюэль Провенцало.

Раввин дон Бальтазар сплел пальцы:

— Нельзя… нельзя…

— В самые мрачные минуты, случалось, пробивался для нас лучик света, — сказал Даниил.

Раввин дон Бальтазар поднял взгляд, и глаза его встретились с глазами палермского раввина.

Раввин Шемюэль Провенцало кивнул головой и раскрыл беззубые уста.

— Послушаем-ка, — раввин дон Бальтазар сомкнул ладони. — Раввин Шемюэль Провенцало из Палермо хочет поделиться с нами своей мудростью. Я прошу его и призываю, дабы для укрепления наших сердец он прочел нам наставление. Ибо так подобает поступать в день траура и в день поста. Да прибудет нам сил и здравия!

— Желаем слушать тебя, рабби, — отозвался Даниил.

— Желаем пить мед из уст твоих, рабби, — добавил раввин дон Бальтазар.

52

Боже, Царь наш!… — Псалм 43.

53

Ты отринул нас… — Псалм 43.

54

Отдал нас на поношение соседям нашим… — Псалм 43.

55

Как одиноко в городе… — Плач Иеремии, 1.

56

Неужели Ты совсем отверг нас… — Псалм 43.