Они очутились на узкой пустой улочке. Дома то прятались вглубь, то выходили на нее, загораживая проход.
Старичок в белой шапочке, что-то громко крича, выливал ночной горшок с балкона одноэтажного дома. На каменных порталах под высеченными гербами горели масляные светильники. Жители города спали. Только под одним зарешеченным окошком бренчала гитара. Лунный свет озарял серые стены, преломляясь на каменных фигурах и железных украшениях узких балкончиков.
Улочка свернула вбок, изогнулась и расширилась. Показалась шумная группа молодых людей в широкополых шляпах и пелеринах, при шпагах. Они остановились возле таверны. Масляная лампадка скупо освещала вывеску с надписью «Святой Евстахий» и каменную фигурку святого. Они изо всех сил стали стучать в ворота, обитые большими гвоздями. Заспанный хозяин таверны в расстегнутом кафтане и шерстяной шапочке набекрень выглянул сквозь зарешеченное окно.
— Закрыто, — сказал он. — Ступайте на площадь Огня, там никогда не закрывают.
— Открывай! Не то обзовем тебя жидом пархатым, — смеялись гуляки.
— Пошли вон! Дождетесь, позову эрмандад!
— Подавишься своим криком, старикашка!
Хозяин таверны захлопнул окно и исчез.
Пошатываясь, молодые люди пошли дальше. Один из них играл на гитаре, остальные орали на всю округу:
Эли и донья Хуана очутились на площади, куда, словно ручьи, стекались улочки.
Возле колодца под навесом погонщик в дырявой соломенной шляпе и разорванных штанах поил вола из каменного корыта.
— Ваша милость, далеко ли до Толедо? — спросил погонщик.
— Близко, — ответила донья Хуана.
— До рассвета доберусь? Я уже три дня и три ночи в пути. Скотина вот-вот падет с голодухи. Исхудала, полцены за нее на ярмарке не дадут. Хозяин подумает, что я половину украл. Я бы обокрал его за милую душу, да только лежит он и помирает. Денег этих не хватит на священника и похороны. Ваши милости, сжальтесь, пособите хотя бы медным грошем, — пастух протянул руку.
Эли потянулся было к кошельку, висящему у пояса, но донья Хуана остановила его.
— И не вздумайте давать, — сказала она, когда пастух отошел, — обглодают до костей, как муравья.
Они прошли под аркой, соединяющей два дома, и оказались на широкой площади. Здесь на возвышении стояла церковь и прилегающее к ней строение с медным круглым сводом. На фасаде его был высечен небольшой крест.
— Это площадь Огня, — сказала донья Хуана. — Самое страшное место. А это дом инквизиции. Там, где светится окошко, сидит мой муж. Сам инквизитор Сан-Мартин допрашивает его. И пока окошко светится, есть надежда, что Мигуэль вернется. А когда погаснет, значит, его отвели в темницу.
— Будем надеяться, что он выйдет на свободу.
— Мигуэль — это… — она заколебалась. — Это не раввин дон Бальтазар…
— Что вы имеете в виду?
— Ничего.
— Где расположена темница?
— Второй ряд темных окон. А там, в конце — пыточная, не дай Бог туда попасть…
— Подойдем поближе, донья Хуана.
— Не стоит рисковать. Зачем самим лезть в руки?
— Они мне ничего не сделают. Я чужестранец.
— На это не рассчитывайте. Они любое право могут превратить в бесправие. А потом докажут, что так и должно быть.
Возле церкви, на земле, спали нищие. Один из них, стуча костылями, соскочил со ступеней, и сразу же лохмотья зашевелились. Хромой ковылял на костылях, а за ним тащились безносые уроды с лицами, изъеденными до костей, и голыми деснами. Они простирали руки в оборванных рукавах, обнажая чахлую грудь и выступающие ребра.
— Ваша милость! Гранд Кастили! О принцесса-ангелица! Да хранит тебя Святой Исидор! Да хранит вас Алексей, Божий человек! — нищий протянул помятую шляпу. От него несло гнильем.
Донья Хуана прибавила шагу и потянула за собой Эли. Попрошайки ползли за ними, причитая. Но вдруг остановились, будто наткнулись на стену, видимую им только одним, стену, которая была для них непреодолима.
И тут поднялся крик:
— Хоть бы дом твой сгорел!
— Хоть бы проказа сожрала твоих детей, как она нас сжирает!
— Хоть бы жена твоя родила тебе свинью!
— Хоть бы пиявки нагадили тебе в печенку!
Хор проклятий преследовал их, пока они не потеряли нищих из виду.
Дверь открыла старая женщина.