— Что вы там разглядываете? Это я должна, а вам-то зачем? Отведите глаза от этого несчастья.
Перед ним стояла донья Хуана, одетая по-праздничному в платье из голубого бархата с золотыми узорами. Широкие рукава почти касались земли.
Эли смотрел на нее с удивлением.
— С утра можно оглохнуть, — сказала она. — Мигуэль в руках инквизиции, а я должна разодеться.
Эли молчал.
— Надо идти в церковь. Служанка принесла известие: сегодня все обязаны прийти на литургию. Рано утром она забрала Мануэллу и пошла просить Бога, дабы сжалился над Мигуэлем. Малышка не знает, что отца забрали в инквизицию. Но служанка сказала ей, что ему, мол, грозит опасность. Будто он серьезно болен. Мигуэль запретил служанке рассказывать о Христе. Мы не раз спорили по этому поводу. О чем же ей рассказывать? О Моисее? Разве можно ее воспитывать в еврейской вере?
— А что говорит Алонсо?
— Он не видит будущего для девочки. Говорит, что ей следует быть истой христианкой. Но иногда говорит совсем иное. Я хожу в церковь, а он нет. Даже Мигуэль ходил в церковь. Так надо было. Алонсо не показывается на улице.
— И ни с кем не видится? Как он может так жить?
— К нему приходят дон Энрике и еще два господина. Только они знают о его существовании. Никто более. Как раз сейчас эти двое у него в гостях, и он просил передать, что они ждут вас.
— Спасибо, не замедлю к ним присоединиться.
— Я вчера порядком удивилась, что он вам открылся. Похоже, он вам доверяет. Хотя в последнее время стал невероятно подозрительным. Не спит по ночам, разговаривает сам с собой. Препирается с Мануэллой, говорит, что не любит ее. А это неправда. С Мигуэлем он тоже ссорился, чуть ли не до драки доходило. Я вынуждена была все сглаживать, успокаивать мужа и брата. Это мой единственный брат, самый дорогой человек.
— Какой шум на улице! — сказал Эли.
Донья Хуана выглянула в окно.
— Ничего не вижу.
Дверь отворилась, и показался Алонсо.
— Мы заждались, — сказал он. — А ты, Хуана, не ходи в церковь.
— Почему? Мануэлла уже пошла со служанкой.
— Не ходи! — крикнул он.
Донья Хуана подхватила подол длинного бархатного платья и, не проронив ни слова, вышла из комнаты.
В длинном помещении у стены стояло несколько ткацких станков. Два молодых господина сидели за простым столом, который опирался на крестовину.
— Дон Гонсало де Пира, — представил Алонсо первого из них, в пышном бархатном берете с помпоном.
Эли поклонился.
— А это дон Фернандо де Баена, — Алонсо показал на второго, который был моложе, худощавее и без головного убора. Его длинные черные волосы, перехваченные узкой серой ленточкой, спадали на плечи.
Дон Фернандо де Баена встал и широко улыбнулся.
— А это дон Эли ибн Гайат, наш гость из Нарбонны, — Алонсо показал рукой на Эли. — Вам, должно быть, известна эта фамилия. К тому же, молодой человек красив и полон достоинств. Сразу видно, из славного рода.
Юноши раскланялись.
— Мой дед, царство ему небесное, воспитывал меня на поэзии вашего далекого предка, Иегуды ибн Гайата, — начал Гонсало де Пира. — В особенности мне пришлось по душе одно стихотворение, я его наизусть помню, — похоже, до самой смерти не забуду. И если не сочтешь, что я во зло употреблю твое, Алонсо, гостеприимство, и если это не оскорбит твоего, дон Эли ибн Гайат, слуха, — то я с удовольствием почитаю.
— Не затем мы собрались сюда, да и нет времени на поэзию, — нахмурился Алонсо. — Но так и быть, может, тебе удастся хотя бы на миг перенести нас в мир красоты и безмятежности.
Гонсало де Пира выставил правую ногу вперед, положив руку на эфес шпаги.
— Превосходно! — Эли захлопал в ладоши, его поддержал молодой Фернандо. Алонсо не отреагировал никак.
— Гонсало, — обратился дон Фернандо, убирая волосы со лба, — этому научил тебя твой дед Абулафия? У него еще было еврейское имя, он не назывался, как ты и твой отец — де Пира. А это, случайно, не он, согласно семейному преданию, вознамерился учить Каббале самого Римского папу?
— Это был мой прапрадед, — Гонсало почесал светлую бородку. — Кто знает, чем бы дело кончилось, согласись на то папа.