— Молитва уже закончилась?
— Мусульмане приходят по пятницам, а сегодня воскресенье.
— И много их приходит?
Мавр звонко прищелкнул языком.
— Мало.
— Боятся?
— Мусульманин не боится. А почему вы спрашиваете? Кто вы такой?
— Я нездешний.
— Будь моим гостем, пришелец. Я живу здесь, при мечети.
— И ты примешь меня, хоть я и еврей?
Мавр растерялся.
— Евреи и мавры должны быть братьями — у них общий враг, — сказал Эли.
Мавр поднял руку, как бы отстраняя его от себя.
— Уходи, чужеземец! — сказал он.
Он узнал дом Мигуэля Таронхи по каменному порталу.
Прислуга Евлалия встретила его плачем.
— Донью Хуану и Мануэллу забрали ночью.
— А дон Алонсо?
— Спрятался в подвале. Сейчас сидит в ткацком цехе. Донья Хуана просила, чтобы хоть малышку не трогали, но они и слушать не хотели, обеих забрали, — всхлипывала прислуга.
Алонсо босой, в разорванном кафтане из домотканного полотна сидел в покаянии по Мигуэлю. Возле скамейки на полу стояла керамическая плошка с яйцом и щепоткой пепла.
— Я видел ад на земле, — сказал Эли.
Алонсо поднял глубоко запавшие глаза. За ночь лицо его почернело. Он молча кивнул.
— Чудо, что тебя не нашли.
— Лучше бы найти! — вспылил Алонсо.
— Несчастный!
— Зачем скрываться?
— Я не узнаю тебя, Алонсо.
— Зачем скрываться?
— Ну что ж, давай возьмем на себя все преступления христиан, выручим их, поможем им. Давайте все покончим с собой, как в Масаде! Я мог бы убить инквизитора, но это было бы самоубийством.
— Да случится то, чего не миновать.
— Неужели Хуане и девочке грозит то же, что и Мигуэлю?
— Это зависит… Если признаются в вине и горько покаются… Если выдадут меня… Но она этого не сделает, я ее знаю. Впрочем, ни в чем нельзя быть уверенным.
— Хуана не предаст, как и Мигуэль. Он погиб, не сказав ни слова.
— А за цену жизни дочери? Как ты думаешь?
— Бедная Хуана.
— Девочку отдадут монашенкам.
— Бедная Хуана… Для нее это самое ужасное…
— Так поступают со всеми нашими детьми. Но это не самое ужасное.
— Неужели нет выхода? Ведь Бог может все, и выход существует.
— Существует, но всегда наихудший.
— Хуже всего — когда человек безучастен к своей судьбе. Но это безучастие начинается с равнодушия к другим.
— Хотя бы ребенка пожалели.
— Знает ли Мануэлла о своем происхождении?
— Увы.
— Чего же тогда стоит крещение?! Она будет жить и передаст заповедь крови своему потомству.
— О, если б она забыла о своем происхождении! Пусть рухнет столп веры! Я уже ни во что не верю. Может, не следовало начинать борьбу? Может, наша вина изначальна?
— Алонсо!
— Может, правы Иероним де Санта-Фе и Пабло Бургос? Наверное, надо было сдаться и раствориться, чтобы и следа от нас не осталось.
— Алонсо, я запрещаю тебе так говорите!
— Убьешь меня вместо инквизитора?
— От горя ты сошел с ума. Пойдем со мной в еврейское баррио. Боль притупится, и к тебе вернется вера.
— Почему ты не пришел вчера? Хуана и Мануэлла ждали тебя.
— Меня забрали на площади Огня.
— Это ты сошел с ума, ты безумец! Почему поставил себя под удар? Зачем кричал?
— Мне кажется, это облегчило страдания Мигуэля.
— Ты так думаешь, спесивец?! Не забрать Хуану с ребенком в баррио, чтобы их спасти! Нет, ты предпочел кричать.
Эли вздохнул.
— На площади Огня толпа могла разорвать тебя в клочья, я ведь предупреждал!
— Я не думал об этом.
— Почему же ты не убил инквизитора? Ведь он присутствовал на площади. А потом, во время допроса, он был рядом. Стоило только руку протянуть.
— Алонсо!
— Я спрашиваю тебя! Почему ты не убил его?
Эли молчал.
— Убил бы инквизитора, потом бы они на месте убили тебя и сожгли на костре сотни других.
— Так и случилось бы.
— Так и будет.
— Но так не должно быть.
— Так было всегда, и так будет. Это говорю тебе я, Алонсо Сусон из Севильи. Никто об этом не знает, но тебе я скажу: это я написал тайный листок с призывами против Церкви и королевы Изабеллы, это я виновен в несчастьях Севильи, из-за меня погибли сотни людей, а тысячи других рассеяны по белу свету, из-за меня выгнали евреев из Андалузии, я во всем этом виноват! Я преступник! Зачем я это сделал? Почему не оставил в покое тех, кто искал покой под сенью креста? Дайте же спокойно жить! Избранный народ — болячка на теле мира. От нас хотят излечиться, а мы не даем.