— Ты раздираешь себе раны, Алонсо. Отчаяние Иова заставляет тебя богохульствовать.
— Не нужны мне твои примеры из Библии! Оставь меня!
Эли уселся на скамейке рядом с Алонсо.
В комнату проникал колокольный звон.
— Снова звонят, — сказал Эли. — Как вчера.
Алонсо ничего не ответил.
Наступила тишина, ее прервал Эли.
— Я был в келье вместе с фра Антонио. Ты знал его, Алонсо? Он ведь ваш сосед.
— Бешеная собака инквизиции.
— Отдал Богу душу. Просил, чтобы я сжалился над ним, умолял встать вместе с ним на колени. От страха он потерял рассудок.
— И ты встал?
— Нет. А ты бы встал?
— Не знаю. Может быть, и встал, а может, и нет.
— Ты же сказал, что это бешеная собака инквизиции.
— Ну и что?
— Правда, до костра не дошло — он умер.
— Ты не сжалился над ним, а Бог сжалился.
— Еврейский Бог?
— Может, и христианский… Боже! — простонал Алонсо. — Оставь меня! — он опустил голову на руки. По щекам его текли слезы.
— Мир тебе, — тихо сказал Эли и вышел.
— Ваша милость последним видели, нашего молодого хозяина?
Старая служанка ввела Эли в комнату: окно было завешено траурной тканью, на налое, прикрытом черным сукном, лежал большой псалтырь с позолоченными уголками. Рука молящегося не успела его закрыть. На открытой странице Эли прочел строку, написанную большими разноцветными буквами: «De profundis Те Deum clamavi…» — Служанка поднесла к глазам белый смятый платочек.
— Всю ночь донья Каталина Нуньес молилась Богу. Монастырский брат пришел и сказал, что наш молодой хозяин помер. Сейчас доньи Каталины Нуньес нет дома, но вы подождите. Ваша милость видели Антонио последним, вот уж донья Каталина Нуньес обрадуется! Сейчас она вернется, она к брату пошла. Епископ дон Рафаэль Санчес живет в двух шагах отсюда. Он пойдет в темницу и заберет тело нашего Антонио. Устроим ему похороны… Брат доньи Каталины Нуньес, епископ Рафаэль Санчес, уже давно у нас не был. Обычно приходил к нам в воскресенье на обед. На похоронах он сам будет служить молебен. Донья Каталина Нуньес пошла его просить, чтобы он забрал из темницы тело нашего Антонио. А ваша милость из инквизиции? Нет? Вот и хорошо, сразу видно. Надо все слышать, а рот держать на замке — такие времена настали. Бог отнял у них разум. Сколько же они воевали с евреями… Но здесь ваша милость видит святые образа, как в церкви. Здесь постятся, как в деревне — пост на Страстную неделю, пост в Рождественский сочельник. Донья Каталина ничего в рот не берет, как в деревне. Не какая-нибудь там грешница из города, где и мясо едят, и вино пьют. Пусть инквизиция тех наказывает, чего они хотели от нашего Антонио? С тех пор, как произошло — это несчастье, брат доньи Каталины у нас на обеде не показывается. Даже нищие перестали стучаться. Мясник и лавочница обзывают меня еврейской прислужницей, одолжение делают — за деньги продают. А я им говорю: вот вам истинный крест, — донья Каталина Нуньес не еврейка. Я знаю, это злые люди придумали. Соседки на улице отворачиваются. Вчера приходит дочка моя, Альдонса, и говорит: мама, брось ты их, я тебя к себе возьму, а то перед людьми стыдно, Антонио — тайный еврей, собака он, а твоя Нуньес — сучья мать…
Служанка вышла и через минуту вернулась с хлебом, вином и сыром.
— Отведайте, ваша милость, — она налила вина в серебряный кубок. — Ваша милость видели нашего Антонио перед самой смертью? И очень он, бедняга, страдал? А что говорил перед смертью?
— Псалмы читал.
— Это хорошо. Бедный мальчик! Мы с доньей Каталиной Нуньес тоже псалмы читали, всю ночь напролет… А что говорил?
— Просил, чтобы я к матери пришел.
— Значит, последние мысли были о матери?
— Да.
— Замучили его, иуды! Он не был евреем. Сами они евреи! Клянусь, он был христианином.
— Умер как христианин.
Старая служанка перекрестилась и перешла на шепот:
— Послушайте, ваша милость, донья Каталина Нуньес уже десять лет как овдовела, когда я пришла сюда через год после смерти моего мужа. Что я, бедная вдова, могла делать в деревне одна? Продала дом, огород, ну и пошла в город. Моя Альдонса уже была здесь замужем. У дочки я не хотела жить, но никто не брал меня на работу, только донья Каталина Нуньес приняла к себе. Дона Карла Нуньеса я не знала. Но теперь-то вспоминаю: что-то я про него слышала… А Антонио перед смертью ничего не вспоминал?
— Ничего.
— А вашу милость тоже забрали?