Они подошли к дому с каменным порталом.
Двери были заперты. Эли постучался четыре раза. Никто не открывал.
Они зашли со стороны садика. Эли постучал в окно четыре раза.
Тишина.
— Евлалия, открой! — крикнул Гонсало.
— Попробуем еще раз, со стороны входных дверей, — сказал Эли.
На их настойчивый стук ответила глухая тишина.
Они прислушались. Дом был мертв.
Они стояли на пороге и переглядывались.
— Случилось, — сказал Гонсало, бледный, как полотно. — Теперь очередь за мной и Фернандо. И за Эльвирой. Никто не уцелеет.
Гонсало и Эли отправились к Фернандо де Баена, в доме которого Эли переждал до самого вечера. В баррио он возвращался один.
Узнав правду о семье, женихе и себе, Эльвира де Баена впала в отчаяние.
— Лучше умереть, чем пойти в еврейское баррио! — рыдала она, когда Эли уговаривал их бежать. Почему ее обманывали? Мать, Фернандо, Гонсало? Увидев Эли, входящего вместе с женихом, она вскрикнула от ужаса и стала метаться по комнатам от брата к жениху, словно искала спасения. Она кричала им, что ненавидит их и себя, что они смешали ее с грязью. Как ей теперь жить? Она не желает никакого спасения, ее обманули, ее любовь убили. Столько времени Гонсало обманывал ее! Как он мог так долго скрывать? Как мог скрывать от нее самое важное: кто она такая. Кто она такая теперь? Мир перевернулся, в таком мире жить нельзя…
Эли возвращался той же дорогой, что и пришел. В запущенном саду, некогда принадлежащем евреям, обнимались влюбленные.
Он отыскал лаз и пролез на другую сторону.
Ворота баррио были еще открыты. Еврейский привратник задержал Эли, но, узнав его, позволил пройти.
— Ваша милость, — он поклонился до самой земли, — все благословляют вас. Слава тебе, Господи, что выпустили. Вы уж, ваша милость, постарайтесь как следует повеселиться — сегодня Пуримова ночь.
— Сегодня Пурим? — Эли нахмурился. — Что за насмешка!
— Может, Бог даст, этот год принесет нам радость, — заметил привратник.
На улицах баррио было шумно, слышался смех, гитарные переборы и пение, совсем как на площади Огня.
На маленькой площади, носившей имя Шломо бен Иегуды ибн Габироля, толпился народ. Люди стояли со свечами в руках, как во время благословения полнолуния. На маленьком помосте артисты играли пуримово представление.
Персидский царь Артаксеркс, в пурпурном плаще и короне, сидел на табурете, покрытом желтым сукном, с кубком в руке, и держал совет со своими приближенными, но они после трапезы были уже пьяны. На ложе, в углу помоста, возлежала царица Астинь, которая вопреки приказаниям царя, своего мужа, не пожелала прийти на пиршество обнаженной, дабы развлечь его гостей. Тогда царь, посоветовавшись со своими приближенными, велел сбросить ее с ложа. Тут-то и открылось, почему она осмелилась не послушаться царя: у нее вырос хвост. Так вот, стыдилась она не своей наготы, а своего безобразия. Среди приближенных царя находился известный ненавистник евреев — Аман. Его можно было узнать по треугольной шапке, напоминавшей пирожок, испеченный на праздник Пурим — с маком и желтком, поджаренный в сахаре. Когда Аман начинал говорить, речь его заглушалась топаньем ног, свистом и тарахтением трещоток. Люди выкрикивали оскорбления и непристойности, актеров совсем не было слышно. Тогда царь Артаксеркс встал со своего трона, протянул к зрителям свой скипетр и закричал: «Люди, дайте же нам играть!» Это подействовало. И вот царский совет решил разослать гонцов в сто двадцать семь областей Персидских и Мидийских, дабы они нашли царю новую царицу. И тут на помосте появилась самая красивая девушка во всем царстве. Все знали: это евреянка Эсфирь. Да только ни приближенным, ни царю, объявившему ее царицей, это и в голову не пришло. Люди кричали от восторга, но, к сожалению, Аман испортил всю радость зрителей: пришел к царю и стал уговаривать его перебить всех евреев. Царь тут же согласился. Тогда Аман заявил: в первую голову надо повесить иудея по имени Мордехай, который сидит перед царским дворцом и не отбивает царю поклонов. И на это Артаксеркс тут же дал согласие, ибо он не знал, что Мордехай — родственник новой царицы Эсфирь. Боясь, как бы царь не передумал, Аман быстренько внес на подмостки большую виселицу для Мордехая. Люди начали кричать: «Эсфирь! Эсфирь! Ну где же ты?» Стали напоминать ей, дескать, нужно заступиться за своего родственника и за всех евреев, как это написано в Книге Эсфири. Но Эсфирь не появлялась. Тем временем виселица, предназначенная для Мордехая, все еще стояла. «Беда-то какая», — заголосила женщина в толпе, когда Артаксеркс скипетром дотронулся до Амана, дал ему свой перстень, а потом встал с трона и надел на Амана свой пурпурный плащ. «Это еще что такое? — кричали зрители. — Этого нет в Книге!» Народ охватил ужас. Казалось, спасенья нет. Крики вновь заглушили голоса актеров. Тогда царь Артаксеркс снял с Амана плащ и закричал: «Не бойтесь, у нас добрый Бог, он будет посильнее Амана». Царь снял корону, приклеил бороду и начал играть Мордехая. «Пойду-ка я к Эсфири, — сказал царь, превратившийся в Мордехая. — Уговорю ее: пусть отправится к царю. Только она сможет спасти народ от гибели». Это услышала Эсфирь и схватилась за голову. Увы, она не может спасти народ, ибо того, кто непрошенным войдет в царские хоромы, стража убьет на месте. Но Мордехай сказал: «Не бойся», и велел идти. Он тут же снял свою бороду, надел корону и заиграл Артаксеркса. Тем временем Эсфирь на другом конце помоста в прекрасном пурпурном платье с золотым поясом, с золотыми обручами на обнаженных предплечьях, в сережках, похожих на маленькие веера, надела диадему, усыпанную самоцветными каменьями, и вылила на себя из золотой бутылочки настоящие благовония — зрители почувствовали запах лаванды. Эсфирь играл тот же мальчик, который в самом начале был Астинью.