— Правильно, — вставил Эли, который до сих пор стоял сбоку и прислушивался к разговору.
— Нет, неверно, — возразил раввин Юсуф ибн-аль-Балиджа.
— Разумеется, надо уметь забывать, — поддержал гранадского раввина дон Бальтазар, — надо уметь забывать плохое, а помнить хорошее.
— Если рука не занесена для удара, ее следует считать дружеской, — сказал раввин Юсуф. — Этот принцип помогает народам жить в мире и согласии.
— Чья это рука? — спросил Эли.
— Исмаила, нашего брата, рожденного тем же отцом, что и Исаак. Нашим общим отцом был Авраам, — раввин Юсуф улыбнулся Эли и положил руку ему на плечо.
— Каин был братом Авеля, — вставил старый раввин Шемюэль.
— Еврейский народ — словно кувшин с вином: коснись его чужая рука — и оно станет нечистым, — заметил Даниил, старший сын раввина дона Бальтазара.
— Замечательно сказано, — весело сказал палермский раввин Шемюэль. — А я добавлю: у еврейского народа никогда не было брата. Еврейский народ — единственный сын у Бога. Народы мира были нам чужды, они хотели поглотить нас, как земля поглотила Кораха[101]. У еврейского народа никогда не было союзников, у него только один союз — с нашим Господом.
— С человеком жить нелегко, а с Богом — тем более, — вставил медик Иаков Иссерлейн. — Сколько раз Господь грозился разорвать с нами Завет, словно вздорный супруг, который каждый понедельник и четверг грозит разводом. А может, союза с Богом вовсе не существует? Нынче в Израиле нет пророка, который бы получил известие прямо с небес.
Палермский раввин Шемюэль Провенцало затряс руками и воздел их вверх.
— О Dio mio![102] Именно так утверждают наши враги христиане, те, что принуждают нас к крещению: «Отобран жезл из рук Израиля…» — сказал он, борясь с хрипотой. — Что значит: Бог отвернулся от своего народа. «Теперь, — говорят христиане, — настоящий Израиль — это мы…» Верно сказал медик Иаков Иссерлейн: нет пророков в Израиле. Но в Израиле может быть пророком каждый — так написано в Библии. Это слова Моисея. И так написано в Священной Торе! Я, раввин Шемюэль, говорю вам: союз Бога с Израилем бессмертен, как бессмертен Бог и бессмертен наш народ. Не смотрите, что нас окружает ненависть, словно леденящий трамонтана[103], когда Бог отворачивает лицо Свое. Хранители Израиля, архангелы Михаил и Гавриил, сняли стражу, и вот налетели злые духи, которые разят наше тело и разрывают душу. Пошла мутная вода, она дошла до самых уст, и уже нечем дышать. На нас обрушиваются казни пострашнее Египетских, времен фараона. Это родовые муки Мессии, и нам еще предстоит услышать стоны Гога и Магога на подступах к стенам Иерусалима. И вознесется Иерусалим на небо и будет, словно царица, сверкать в отражении Солнца. К Столице Мира стекутся потоки народов, и будет вершиться суд над добрыми и злыми. Уцелевшие остатки Израиля, разбросанные по всей земле, соединятся, вернутся из-за великой индийской реки[104], мечущей каменья всю неделю, а отдыхающей в субботу, вернется десять израильских колен… Я, раввин Шемюэль, вижу это в звездах, расположения которых мне знакомы, как знакомы улицы Палермо. Рабби Акиба верил в звезды и в силу Бар-Кохбы, сиречь Сына звезд. И встал он с ними на борьбу, плечо к плечу, когда тот восстал против Рима. И назвал народ Сына звезд Мессией. Но Бар-Кохба погиб, а настоящий Мессия не может пасть от меча, ибо он словом побеждает врагов Израиля. Как предсказано в книге «Зогар»[105], то есть в «Сиянии Каббалы», звезды сойдут со своих орбит и будет великое смятение и война одних звезд с другими. «С неба сражались, звезды с путей своих сражались с Сисарою»[106]. Неправду сказал Иоханаан, будто «у Израиля нет звезды». Верьте раввину Ханине: «У Израиля есть звезда». И зовут ее Шаббатай. Сама суббота дала ей имя, а чужаки назвали ее Сатурном. Похоже, что упала она на Щит Давида и приняла очертания еврейской звезды. В войне звезд Шаббатай удлинится и будто меч с огненным хвостом рассечет небосклон, словно Чермное море, и канут в бездну злые духи. Енох сойдет с неба на своем белогривом скакуне и вступит в стены Иерусалима, и стекутся туда потоки людей со всего мира. И как сольются уцелевшие остатки Израиля, так соединится душа, расколовшаяся на три части… — звонкий голос палермского раввина вдруг начал ослабевать, пока не превратился в глухой шепот. Горящие глаза на морщинистом лице потухли, а на губах застыла белая слюна. Он пошатнулся, схватившись за плечо раввина дона Бальтазара.
101
104
105