— Нет-нет, — Альваро решительно покачал головой.
— А я-то думал, что могу на тебя положиться.
— Прости, дон Эли.
— Понимаю…
Эли сделал несколько шагов и остановился.
— Альваро…
— Слушаю тебя.
— Что ты думаешь о Санчо, сыне главы альджамы Шломо Абу Дархама?
— Он мне нравится.
— Он назвал тебя своим другом.
— Можно сказать и так.
— Он мужественный и благородный, верно?
— Скорее всего, да…
— Тебя раздражают мои вопросы?
— Меня все раздражает. Уж лучше умереть.
— Не отчаивайся, выше голову, все будет хорошо.
— Может, мне с ней тайно обвенчаться и бежать в Толедо?
— Неплохая идея. Но подожди до утра, тогда и поговорим.
— Ты издеваешься. Я тебе открываю тайну…
— Я тебе тоже открою тайну.
— Какую?
— Донья Клара, к сожалению, права.
Альваро побледнел, слезы застыли у него на глазах.
— Бедный Альваро, — Эли снисходительно погладил его по щеке.
На площади Давида Кимхи начиналась дневная суета.
Женщины несли корзины, полные фруктов и овощей, расставляли перед домами лотки и прилавки. В утреннем солнце сверкали их обнаженные загорелые плечи. На расстеленных тканях лежали горы апельсинов, красных гранатов и недозрелых лимонов. Косы сплетенного лука и чеснока свисали с перекладин. Над глиняными горшками с бобами и чечевицей поднимался пар.
На отдельных столах стояли деревянные блюда со сластями: миндальной нугой, жареными орехами, треугольными пирожками, оставшимися после праздника Пурим.
Появились женщины в серых и коричневых платьях с корзинками для покупок. Пустынная тихая площадь стала оживленной.
Мужчины — лавочники, ремесленники и мелкие купцы шли на первое богослужение в синагогу.
Служба подходила к концу.
Царила тишина Восемнадцати славословий, которую иногда нарушал чей-то шепот или вздох. Немая молитва уже кончилась. Хаззан, стоящий возле столика, сделал три шага назад, потом три шага вперед и громким стихом прервал молчание. Взойдя по ступенькам, он приблизился к Ковчегу Завета, открыл дверцы, украшенные золотым Щитом Давида, и вынул родалы.
— «Отец милосердный, — запел он громко, — окажи ласку Сиону, возведи заново стены Иерусалима, ибо в Тебе наша единственная надежда, Царь наш, Боже, Владыка Вселенной».
Он отнес родалы на алмемор[113] и положил их на длинном яшмовом столе, потом снял с Торы пурпурное одеяние, и два мальчика развернули родалы. Один из них рукой, обернутой в белую молитвенную шаль, показал хаззану начало главы, а потом поднес эту руку к губам.
— «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, давший нам Тору правды и вечную жизнь, благословен Господь, давший нам Тору»[114], — произнес хаззан, прочтя коротенький абзац.
В синагоге все пришло в движение. Многие снимали белые молитвенные шали и тефиллин и выходили. Тора была отнесена назад, в Ковчег Завета, и был прочтен последний сокращенный каддиш — поминовение умерших. Те, что остались, тоже спешили по своим делам. Синагога наполнилась скороговоркой последней молитвы.
Эли опоздал. Он не надел тефиллин, даже не вынул его из кошеля. После слов «и скажем: аминь» он подошел к столику. Он узнал хозяина, когда тот снял шаль и открыл лицо. Это был кордовский ремесленник.
— Молодежь уже почти вся разошлась, — сказал Эли. — Пожалуйста, задержите хотя бы тех, кто еще остался, я хочу с ними поговорить.
— Не уходите, — громко произнес ремесленник из Кордовы, — наш гость, дон Эли ибн Гайат, имя которого стало дорого нашему баррио, хочет вам что-то сказать. Подойдите ближе и послушайте.
К алмемору приблизился старик в сером свободном балахоне, в шляпе с плоской тульей и подвернутыми полями. Столик окружили молодые люди, посреди синагоги образовалась группа мужчин среднего возраста. На ступеньки алмемора взбежал юноша. Вытертый кафтан зеленого бархата был расстегнут на груди, узкие ноговицы поддерживал на бедрах широкий пояс, красный помпон суконной шапки свисал возле уха.
Первым отозвался старик в сером балахоне:
— Меня зовут Урий, а кличут «старый золотарь». Да умножит Господь силы твои, благородный юноша! И хотя я золотарь, золота у меня немного, ровно столько, чтобы не стать его рабом. Но то, что у меня есть, я охотно отдам, если нужно будет.
Эли разглядывал мужчин, стоящих возле алмемора. На их лицах, опаленных солнцем и изнуренных работой, появились улыбки. Это были отцы семейств, на ком лежала забота о хлебе насущном. Среди прочих Эли увидел торговца оружием Хосе Мартинеса. Они раскланялись.
113