— …и благодарим тебя, юноша, за то, что захотел к нам прийти. Да вдохновит тебя Господь на хорошие мысли.
Из группы стоящих возле столика выскочил маленький человек с черными глазами и редкой бородкой. Поднявшись на цыпочки, он скрестил худые ноги в пышных шароварах и поклонился Эли:
— Я никакой не золотарь и не торговец, но зато у меня маленькая сапожная. Починяю сандалии. На башмак кладу такую латку — никто не заметит. И дыры нет, и латки не видно. Пусть скажет наш старый золотарь, наш почтенный Урий, он еще у моего отца, царствие ему небесное, башмаки чинил…
— Мейлех, — прервал его кордовский ремесленник, — наш гость пришел сюда не тебя слушать, а чтобы его послушали.
— Что верно, то верно, — сапожник Мейлех махнул рукой. — Я только хотел сказать, что слова Урия и мои мысли — это одно и то же. И хотелось бы добавить, чтобы наш гость не думал, мол, перед ним неизвестно кто. Урий — гордость нашего баррио…
Мужчина в сером рабочем кафтане поднял руку, прося слова.
— У меня вопрос, — начал он, но его прервал ремесленник из Кордовы.
— Так не годится. Мы тут говорим, а у нашего гостя неотложные дела. Пусть он выскажется. А потом, если останется время, каждый скажет все, что хочет.
Зли вытащил из-за пазухи пергаментный свиток.
— Это будет не речь, а тайный листок, — он развернул пергамент. Высохшие чернила отливали медью. — «Братьям новохристианам и братьям евреям слово благодати и покоя! — читал он. — О, дух Израиля! Сколь выше ты своих притеснителей, сошедшихся в языческие храмы идолопоклонства! Господь Бог наш, Господь един, и нет другого, кроме Него. Разве отыщется иудей, который по воле своей сменит скромные шатры Иакова на роскошь церквей? Разве отыщется иудей, который по воле своей сменит премудрых к безгрешных раввинов на пап и князей церкви, живущих в излишествах и в разврате?» — Эли оторвал глаза от пергамента и перестал читать. Теперь он говорил от себя: — Каждый из вас знает, какая опасность нависла над баррио. Враг не только убивает, сжигает на костре, он глумится, унижает, втаптывает в грязь и хочет надругаться над нашим святилищем — домом молитвы, Он хочет растоптать наш дух и достоинство, дабы сделать нас стадом, покорно идущим на костер. Преградим же ему путь. Вы знаете: завтра инквизитор Сан-Мартин собирается переступить порог синагоги с крестом, на груди, войти со своими необрезанными фамилиарами в храм, где находится святая святых — Ковчег Завета. Я хочу вдохнуть в вас дух Маккавеев, Бар-Кохбы и Ревностных[115], кровью своей преградивших Титу вход во храм. Презрим же смерть и мы, ведь речь идет о защите нашей гордости, нашей Торы и веры в Единого Бога! Будьте готовы завтра, но еще более — в последующие дни, когда призовут мужчин, женщин и даже детей на борьбу. Да не убоимся врага! Он слабее нас, ибо за нами Бог. Да будет вечным имя вашего баррио! Пусть светит оно, словно факел, во мраке рассеяния народа. И скажут отцы сыновьям: «Будьте, как они!», а мужья женам: «Родите нам таких героев!» Завтрашний день станет лишь началом, и для него понадобится немного людей, но потом да окрепнут руки наших притесненных братьев. Потом станьте, как один, плечом к плечу. Поднимите хоругвь Иегуды, — Эли вновь развернул пергамент Алонсо. — «Братья, сколько вытерпели вы, принимая крещение. Не стало оно для вас убежищем. Вас поглощает бездна зла. Не одно столетие глумится над вами все тот же враг, он один во всех палестинах. От проклятой памяти Апиона Фивского до Торквемады — злого духа королевы Изабеллы. Но сколько они ни срезали ветвей, сколько ни рубили кроны — ствол остался и сохранится на веки вечные. Ам Йисраэль хай! Народ Израиля жив и жить будет вечно. Шма Йисраэль, Адонай Элогэйну, Адонай Эхад!»
— Ам Йисраэль хай! — воскликнул ремесленник из Кордовы, а за ним и все остальные:
— Леолам ваэд! Навеки!
— Аминь! — закончил Эли.
— Аминь села, — ответила синагога.
— А теперь, — обратился кордовский ремесленник к мужчине в сером рабочем кафтане, — задавай свой вопрос.
— Теперь уже не о чем спрашивать, — ответил мужчина, — но одно меня мучает, и об этом я скажу: у нас никого нет.
— Рейвен прав, — громко вздохнул маленький человек с острой реденькой бородой, — я об этом же хотел сказать. Он мои мысли читает.
— Наш раввин дон Бальтазар делает то, что считает нужным его жена донья Клара, — сказал Рейвен. — А донья Клара печется только о своей семье. Наш раввин не знает наших печалей, разве что женщины приходят к нему с единственным вопросом: кошерная ли курица. А так, у него одна дорожка: из дома в синагогу и обратно. Другие раввины учат в йешиботах[116] бесплатно, а у него сынки богатых родителей, и они ему за это платят.