— Аллах милосерден и любвеобилен.
— На земле нет ни милосердия, ни сочувствия. Все милосердие и сочувствие Бог приберег у себя на небесах, словно скупой свои драгоценности, а людям не оставил ничего.
— Было время, когда Израилю оказывалось сочувствие. В Аравии существовало княжество еврейского племени, Кайнукаа[123] называлось. «Примите ислам, передал им Магомет, и будет это щедрым даром для Аллаха». Но еврейские старейшины княжества Кайнукаа так ответили пророку: «Неужели Аллах столь беден, что нуждается в наших дарах?» И за это их постигла заслуженная кара.
— Что означает эта история?
— Для спесивых нет ни милосердия, ни сочувствия.
— То же самое сказал инквизитор Сан-Мартин. В жестокости все религии похожи друг на друга.
— Издеваешься над собственной? Ты — неверующий, сын Израиля? В Коране сказано: неверующие были прокляты устами Хусейна и Йсы, сына Мариам.
— Исайя и Иисус? В одном ряду?
— Не веришь? Евреи — самый упрямый народ. И для Магомета самые заядлые враги. Мусульмане по своей любви к ближнему сродни христианам. Как сказано в Коране: «Ибо среди них настоятели и монахи, и они не спесивы». Хусейн, как и Ибрахим, был ханифом. Он верил в Магомета еще до его рождения и предсказал его пришествие. Поэтому в Коране написано: «Устами Хусейна».
— Исайя и Иисус суть огонь и вода. Но… Коран говорит разные вещи — то осуждает, то хвалит евреев. Магомет не всегда говорил одинаково.
— Что значит «одинаково»? Разве зимой и летом одинаково тепло? Разве старик услаждает своих четырех жен так же, как и молодой супруг? То, что мы называем «день», утром и вечером выглядит по-разному. Только Аллах остается неизменно тем же самым. Магомет не был ни Владыкой, ни духом, он был всего лишь человеком.
— Архангел Гавриил, как гласит ваша вера, принес Коран от Владыки, значит, Коран — божественен. И если Владыка неизменен, Коран тоже должен быть неизменным.
— Мы говорим на разных языках.
— Но до сих пор понимали друг друга.
— Я шел сюда с добрыми намерениями, полон благих пожеланий.
— А я надеялся.
— Я рассчитывал здесь встретить одного из тех сынов Израиля, кто в поиске истины нашел ее в исламе. Ваша религия побуждает, но не дает утоления жажды истины.
— В религии правдой служит вера. Верующий не ищет истины. Ее ищут философы, ибо они сомневаются. Кто перестал верить в одно вероучение, веры в другом не найдет. Разве что привыкнет, как привыкают ко лжи.
— А еретик? — глаза имама загорелись черным огнем.
— Еретик — это не тот, кто перестал верить. Он верит истовей, чем другие.
— Останься на своем берегу, у тебя опасные мысли, пагубные для людей. И бойся раввинов более, чем христиан.
— Я боюсь только Бога. Отца моего народа. Это необходимо, ибо грозит уничтожение. Я верю в Бога и мой народ, бессмертный, как и Бог. Он дал миру Единого Бога, хотя и три религии. Что значит спесь и иные обвинения перед лицом страданий? Обвинения придумывают у себя в канцеляриях церковные чинуши. Какой народ преследовался столь жестоко? Преследование заостряет мысль. Для христиан Христос искупил грехи мира на кресте… Израиль — это народ-мученик, своим мученичеством он искупил вечность. Будь вина хоть вдвое больше, она бы давно была смыта. Может, где-то в самом начале произошла ошибка, когда Господь удостоил нас особого внимания? Дорого же мы платим за Его и нашу вечность. Согласно вашей вере, судьба принадлежит одному человеку, но не только одному. Она принадлежит целому народу.
— Да… да… — имам поднялся с кресла и направился к двери. — Прервем разговор в самом тонком месте. Сын Израиля, твой ум открыт для истины куда более, чем говорят твои уста. Отыщи дорогу к мечети. Я живу неподалеку. Приди, и мы продолжим разговор. Сейчас я оставляю тебя одного, — улыбнувшись, он поклонился и вышел.
Где Йекутьель? Эли искал его в темных коридорах, ведущих в библиотеку раввина дона Бальтазара. В библиотеке тоже никого не было — раввин дон Бальтазар еще не вернулся со второго богослужения.
В доме началась суматоха, как в канун субботы или праздника. Всюду слышался голос доньи Клары, отдающей распоряжения. Слуги крутились во дворике, девушки месили тесто в дежах. Пахло гвоздикой и апельсинами. Мелькнула Каталина в белом платье и голубом платке, с узлом на затылке. Из круглой кирпичной печи, стоявшей посреди двора, выскальзывали голубые языки пламени. Каталина, взяв тесто из дежи, начала перебрасывать его с руки на руку, потом присела на корточки, ее бледное лицо раскраснелось от жара. Изящной обнаженной рукой она старалась убрать волосы со лба, но непослушные пряди выбивались из-под платка. Эли подошел ближе. Лайл стояла, опустив морду в ясли, зерна хрустели у нее на зубах. Завтра он в последний раз оседлает ее, последний раз проедет по баррио. Лайл, увлекшись овсом, даже не заметила его. Он уселся на тополином пне, сжав между коленями ладони. Куда запропастился Йекутьель? Неужели еще не вернулся из синагоги?
123