Дон Энрике, несмотря на полноту, быстро сбежал по лестнице внутренней галереи.
— Торопитесь к своему доминиканцу, который никак не может умереть? — спросил Эли.
Энрике схватил его за плечо.
— Вы хоть что-нибудь понимаете, что здесь происходит? Я ровным счетом ничего.
— Это вы были в синагоге, а не я. Вы знаете больше меня.
— Но вы уже слышали, что сказал этот юноша. Он явный клеветник.
— И я так считаю. Следовательно, вы понимаете все.
— Следовательно, — улыбнулся дон Энрике, — мы знаем одно и то же.
— Да, мы знаем одно и то же, — повторил Эли.
— Но одинаково ли мы думаем?
— Предполагаю и надеюсь, что да. Для меня ясно одно: так действуем инквизиция.
— На мой взгляд, в данном случае действует один человек — инквизитор.
— Инквизиция наводит страх, а инквизитор посредством своих шпиков возводит клевету. Это испытанное оружие, проверенное веками. Проще всего сделать народ подлым, очернив его лучших людей.
— Однако меня волнует один вопрос: о семье Таронхи никто не знал. Выходит, подозрение должно было пасть на меня, — Энрике развел руками.
— Их могли выдать на пытках отец Сафортеса или его сыновья. А потом они вместе с Мигуэлем погибли на костре.
— Отца и сыновей Сафортеса взяли после Мигуэля.
— А вы никому не говорили о Мигуэле Таронхи?
— Никому!
— А может, кому-нибудь из ближайших родственников?
— Невозможно.
— На них не может пасть даже тень подозрения… А донья Марианна? Может, ей?
— Моя жена? Дон Эли!
— Она сейчас дома?
— Нет, а в чем дело?
— Можно было бы ее спросить.
— Дон Эли, это возмутительно!
— Жене, которую любишь, в какой-то момент можно шепнуть несколько слов, ведь это так естественно, дон Энрике. И вы, как медик, как Маймонид, знаете о слабостях не только тела, но и духа. Женщины любопытны, а мужчины — всего лишь мужчины.
— Она ничего не знает, но даже если бы знала… Уж не думаете ли вы, что…
— Дон Энрике! На этот раз моя очередь считать себя оскорбленным.
— Помнится, что к Мигуэлю Таронхи приходили два друга — Гонсало де Пира и Фернандо де Баена.
— Я видел их у Алонсо. Я их мало знаю, но даю голову на отсечение, ручаюсь за них.
— Ручаться нельзя ни за кого.
— Кроме жены, дон Энрике. Ах, да, я хочу спросить вас об Алонсо. Вы не знаете, что с ним? Я очень беспокоюсь.
— Энрике! — позвал кто-то с внутренней галереи. Это был старший сын раввина дона Бальтазара Даниил. — Скорей! Матери плохо, потеряла сознание!
Энрике выбежал из трапезной.
— Мир тебе, дон Эли! — Это был турецкий лейб-медик Иаков Иссерлейн. — Может, ты объяснишь мне, что здесь происходит?
— Донье Кларе стало плохо, — сказал Эли.
— Вот оно что! А что случилось?
— Не знаю.
— Да я не об этом. Просто не верится. Я говорил раввину дону Бальтазару, чтобы он собирал пожитки и отправлялся со мной в Турцию. Все должны как можно быстрее уехать в Турцию. В воздухе пахнет грозой, неужели вы не чувствуете, дон Эли?
— Думаю, что дону Бальтазару не следует собирать пожитки.
— Раввин Юсуф ибн-Балиджа считает…
— Виноват, я очень тороплюсь, — прервал лекаря Эли.
Дверь на чердаке была открыта. Дневной свет с трудом пробивался сквозь пергаментное окошко. Глаза понемногу привыкли к полумраку. Под иконой Богоматери с младенцем горела масляная лампадка. Красный коврик прикрывал ступеньку налоя. Над постелью висело Святое распятие. В глиняном горшке увядали крохотные розы. На спинку сиденья поспешной рукой было брошено платье. Он снял его.
— Ваша милость?
Эли резко повернулся. Платье упало на пол.
Перед ним стояла Каталина.
— Вы меня искали?
— Каталина…
— Слушаю, ваша милость.
— Знаешь, что случилось?
— Донья Клара упала в обморок. Сейчас ей уже лучше.
— Раввина дона Бальтазара обвиняют в измене…
— О Боже! — Каталина перекрестилась.
— …будто это он выдал инквизитору фамилии тайных евреев. И их сожгли на костре.
— Это невозможно. Я в это не верю.
— Я тоже, — Эли сжал ее руки. — Но евреи — народ недоверчивый.
— Так нельзя говорить о своем народе.
— Если бы другой народ претерпел столько же, он был бы еще хуже.
— Почему вы пришли ко мне с этим разговором?
— Только ты можешь мне помочь.
Каталина подняла платье с пола и положила его на постель.