— Рабби покидает нас?
— Еду в Толедо.
— Рабби не остается на завтрашнюю конфирмацию?
— Я приехал не на конфирмацию, у меня были другие планы, но им не суждено было осуществиться. Я ошибся, понадеявшись встретить здесь гранда Сеньора. Поеду дальше, может, и повезет. Хотя, признаюсь, я в это мало верю: какова капля — таково и море.
— Желаю вам счастья.
— Благодарю вас.
— А у меня был имам. Я ему рассказал о вас. Но он предпочел кормить меня выдержками из Корана, и за каких-то полчаса я познал сущность исламской религии. Оказывается, стать мусульманином совсем не трудно, нужно только подумать об этом.
— Вовсе не так просто.
— Сколько мусульман приняло крещение под нажимом?
— Не знаю.
— Уверен, что втайне они молятся Аллаху, может, даже ходят в мечеть, которую я здесь видел.
— Вполне возможно.
— Но тех, кто не скрываясь ходит в мечеть, ожидают преследования.
— Без сомнения.
— Почему бы вам тогда не обратиться к ним, дабы они помогли братьям в Гранаде? Почему только к евреям? — спросил Эли.
— Я подумаю над этим. Передайте от меня раввину дону Бальтазару слова мира и благодати.
— Рабби с ним не попрощался?
— Нет, я не успел. Попрощайтесь от моего имени.
— Непременно это сделаю.
— Сами видите, у меня нет времени.
Во двор въехала двуколка, запряженная мулом. Его погонял Абу-эль-Гассан.
Слуга поставил в повозку кофр, помог взобраться раввину Юсуфу, а сам снова побежал наверх.
Через минуту он вернулся, неся на плече еще один кофр. За ним следовал лейб-медик Иаков Иссерлейн.
— Вас невозможно найти, дон Эли. Я хотел с вами попрощаться. Может, не навсегда, может, мы еще встретимся в Турции, — Иаков Иссерлейн был тоже одет по-дорожному, в пелерину и широкополую шляпу вместо алой лекарской четырехуголки. — Мы с раввином Юсуфом ибн-аль-Балиджой решили ехать. А старый палермский раввин и не собирается. Его дело, пусть остается. А вы?
— Я тоже остаюсь, — ответил Эли.
— В таком случае желаю вам счастья, дон Эли.
— Мир вам…
Признание Марианны
День неуклонно продвигался вперед. По небу плыли белые облака и таяли на солнце. Оно растопило холодный воздух раннего утра. Шум на площади Давида Кимхи затих. Торговцы, продав овощи и фрукты к обеду, перестали зазывать покупателей и, усевшись кто где — мужчины на скамеечках, а женщины прямо на земле, отдыхали до предвечерней поры, когда хозяйки вновь придут за покупками. Возле прилавков со сладостями крутилось несколько мальчиков, а возле лавочек с тканями стояли женщины. Они мяли в руках шерстяное сукно, пробовали на зуб прочность полотна, пытаясь понять, не сходит ли с него краска, прикладывали к себе легкий муслин и тяжелую парчу. Продавцы и покупатели, как это обычно бывает, обменивались любезностями, смеялись.
Пусть веселятся. До завтра рукой подать, хоть весенний день еще долог.
В переулке, возле винного погреба с вывеской по-кастильски и гебрайски «На здоровье — Л'хаим» два старика играли в карты, собрав вокруг себя любопытных.
На углу дома цирюльник стряхивал простыню и, завидев Эли, широким жестом пригласил его к себе.
— Детям и внукам своим расскажу, если Бог даст их дождаться, ведь в наши времена дождаться внуков — все равно что дождаться чуда. Расскажу им, кого мне посчастливилось стричь-брить. Кто выше короля? Цирюльник, ибо держит его за нос. — Он застрекотал в воздухе ножницами. — Бородку будем клинышком или полукругом? Брадобрей еще не гнался за вашей милостью по улице? Давно пора явиться ко мне со своим заросшим подбородком. Подбородочек мы подбреем. Об этом я еще в синагоге подумал. Я был на первом богослужении и все слышал. Сказать правду, чуть громче сказали то, о чем люди шушукаются в баррио, однако я вот думаю, а стоило ли? Мы детей своих учим: нельзя рассказывать всего, о чем говорят в доме. Что теперь делать такому раввину дону Бальтазару, если то, что о нем говорят, не приведи Господь, правда? Что делать, если к горлу приставлен нож? Сердцу ближе сын, нежели выкрест. Если уж брить[124] надо в обе стороны, то про думать и говорить не приходится! Раз в одну сторону, а раз — в другую. И я бы спросил этого крикуна, что бы он сделал? Что бы сделал я? Понятия не имею. Можно только Бога благодарить, что он не приставил ножа к горлу. Пока что и на этом спасибо. Каждый прожитый день — подарочек. Может, податься в Турцию? Ой, не знаю, не знаю. С собой всего не заберешь. А на каком углу там я поставлю свою табуретку? Тут-то у меня свой угол, а у этого угла — я, и каждый знает, где меня искать, если дело идет к праздникам, или, к примеру, когда на носу суббота. А я все раскидываю умом то так, то эдак… Вроде бы тихо тут. Зачем уезжать? Это только кажется, что люди не думают о завтрашнем дне. Ходят, разговаривают, торгуют, ссорятся, будто ни о чем и не знают. А они знают. Но жизнь, если посмотреть сверху, как вода, и надо уметь плавать. А ведь у каждого дети. Смотришь на них и думаешь: что будет? Как их спасти? Чужак, он видит на поверхности только воду, видит белые стены, такие, как и везде, улицы, как и на всем белом свете, но эти стены и эти улицы завтра могут стать пустыми, безлюдными. Вот я и спрашиваю: зачем надо было кричать в синагоге? Разве нам мало неприятностей? Разве нам нужны еще и неприятности с раввином, пусть дарует Господь ему долгие лета, даже если окажется правдой то, о чем говорят…