— Может, дать лекарство, донья Клара?
— Благодарю тебя, не нужно. Я себя хорошо чувствую… На чем я остановилась? — она открыла Библию на странице, заложенной узкой полоской тисненой козловой кожи. На желтом пергаменте чернела большая колонка знаков. На полях пестрели разноцветные цветочки. Донья Клара начала читать: — «И скажут старейшины города своего: „сей сын ваш буен и непокорен, не слушает слов наших, мот и пьяница“; тогда все жители города его пусть побьют его камнями до смерти; и так истреби зло из среды себя…»[125] — Донья Клара глубоко вздохнула. — Этот не мот, не пьяница, но, как сказано в другом месте: «Не будешь ходить наветником среди народа своего…» Наветник, или клеветник, правда? Клевета для людей то же, что кощунство для Бога, — донья Клара закрыла Библию и передала ее Эли, чтобы тот отнес ее за ширму.
— Эли, — сказала донья Клара, когда он вернулся. — Ты хочешь мне помочь?
— Изо всех сил.
— И ты готов сделать для меня все?
— Что только в человеческих силах.
— Ты веришь в чистоту раввина?
— Верю.
— Не должно повториться еще раз то, что случилось рано утром в синагоге. Для этого я тебя и пригласила. Давай подумаем вместе.
— Мне ничего не приходит в голову.
— Тогда послушай, что я тебе скажу.
— Слушаю, донья Клара.
— Ты понял выдержку из Библии?
— Понял, донья Клара.
— Значит, ты согласен, что его следует забросать каменьями?
— Согласен.
— Тогда нужно подумать, следует ли позволить ему переступить порог синагоги.
— Я считаю, что мы не можем ему этого запретить.
— Я предполагала, что ты так скажешь и, признаюсь, боялась этого.
— Дов должен присутствовать. Без него ничего не может произойти.
— А зачем что-то должно произойти?
— Не понимаю.
— Он должен исчезнуть.
— Как это?
— Какая разница, сын мой, погибнет ли он от руки всего баррио или от руки одного человека.
Эли встал с кресла.
— Я ничего не понял, донья Клара.
Донья Клара опустила руки.
— А я ничего не говорила.
На внутренней галерее Эли наткнулся на дона Энрике. Дон Энрике пригласил его к себе:
— У меня сейчас никого, кроме Аны, и можно поговорить.
Он налил гостю вина, поставил на стол блюдо с холодным мясом, угостил Ану куриной ножкой. Старый Апион долго попрошайничал, пока не получил косточку, которую тотчас с треском разгрыз.
— Эли, — дон Энрике обратился к нему просто по имени, — меня беспокоит Изабелла.
— И об этом ты хотел со мной поговорить?
— Я понимаю, что есть огорчения похуже, но…
— Ты был сегодня в городе, Энрике?
— Да, но вернулся раньше: мой доминиканец умер. Теперь у меня меньше работы. Я посвящал ему очень много времени.
— Может, ты видел Алонсо? Или знаешь, что с ним происходит?
— Я был у него. Дом пуст, двери заколочены досками. Видимо, скрывается.
— У Гонсало де Пира или Фернандо де Баена?
— Не думаю, они тоже скорее всего скрываются.
— А других новокрещеных ты знаешь? Бываешь у них?
— Да, но не в последнее время. Сейчас опасно, много шпиков. Сегодня я ни у кого не был. Приближается Пасха, надо подумать о маце.
— А ты не считаешь, что было бы лучше, если бы иовохристиане скрывались здесь, в баррио, среди своих?
— Это равносильно смерти, это признание в любви к еврейской вере.
— Все равно никто из них не избежит костра. Рано или поздно погибнут все. Энрике, послушай!
— Слушаю тебя, Эли.
— Завтра… ждать осталось недолго, — Эли улыбнулся. — За это завтра мы заплатим многими днями. Купим его ценой крови.
— Значит, ты отдаешь себе отчет?
— Разумеется, и это более всего меня ужасает.
— Тогда отступи пока не поздно.
Эли молчал.
— Жизнь инквизитора не стоит стольких жертв.
— Жизнь инквизитора не стоит и одной жизни.
— Значит, ты согласен?
— И все-таки я убью его.
— Будет новый инквизитор. Его ты тоже убьешь? Инквизиторов больше, чем таких, как ты. А последний инквизитор не понадобится, ибо не будет ни евреев, ни новообращенных.