— Верно. Если бы речь шла только об этом.
— А о чем же еще? В чем вы меня хотите обвинить? В том, что я пришла к вам тогда? Так это ничего не значит…
— Это ничего не значит? А что значит?
Марианна пожала плечами.
— Если бы тогда дон Энрике увидел нас, он бы убил обоих.
Марианна рассмеялась.
— Вы суровы, но все-таки мною не побрезговали.
— Согрешил.
— Так будьте добры и к другим грешникам.
— Вы не любите своего мужа?
— Никогда его не любила.
— А почему вы за него вышли?
— Меня за него выдали. Я была беременна.
— Дон Энрике об этом знал?
— Думаю, что да.
— Простите мой вопрос, но задаю его не ради любопытства: отец Изабеллы жив?
— Жив.
— Он еврей?
Марианна отвела взгляд.
— Вы сегодня были у него.
Она ничего не ответила.
— Есть человек, который обо всем знает, — произнес он после долгого молчания.
Марианна вскинула голову. Ее сухие губы задрожали.
— Это Каталина, — сказал он.
— Я всегда подозревала эту ханжу.
— В чем?
— Ты спал с ней?
— Нет.
— Вас с ней что-то связывает. Это можно понять сразу же. Каталина не еврейка.
— Предупреждаю, если хоть один волос с ее головы упадет…
На галерее послышались шаги.
— Теперь вы знаете все. Я тоже. И нам больше нечего сказать друг другу, — закончила она.
Вошел Энрике.
— У доньи Клары был приступ удушья, но все уже прошло. У нее, слава Богу, сильный организм, — сказал Энрике и поставил флакончики в шкаф.
Совет старейшин
«Многоуважаемому, благороднорожденному Захарии бен Элиэзер ибн Гайату слово мира и благодати, низкий поклон, пожелания всего самого наилучшего и долгих лет здравия посылает сын его Эли.
Я пишу тебе это письмо пятнадцатого адар, то есть на следующий день после Пурим, в канун конфирмации Хаиме, младшего сына раввина дона Бальтазара Диаса де Тудела. Пурим был скорее грустным, нежели веселым праздником, ибо объявился не один, а множество Аманов.
Не прошло и месяца, как я покинул Нарбонну, тихий уголок еврейского мира и благодати, и приехал туда, где умирают не от старости, а в расцвете сил, как на войне. Но если бы это была война, а не убиение беззащитных!
Еще недавно я покинул Нарбонну, а кажется, что прожито много трудных лет. Ты послал меня на конфирмацию, а я оказался в гуще тягостных обстоятельств. Я оказался на площади Огня и видел на костре Мигуэля Таронхи, который преодолел в себе страх и боль. Он боялся и страдал — тем большей оказалась победа духа над насилием. Я выехал из Нарбонны и был полон туманных предчувствий. Однако целью моего путешествия не могла быть только конфирмация Хаиме. Я предчувствовал: у меня иная миссия. Какая — я понял на площади Огня. В письме я увековечил имя мученика, дабы, память о нем не погибла, но была жива, как имена многих наших мучеников, принявших кончину в прошлом, принимающих ее ныне и до скончания света. На площади Огня меня схватили и бросили в подземелье, а потом я предстал перед инквизитором. Ты бы гордился своим сыном, доводись тебе присутствовать на диспуте, о котором немало толкуют в еврейском баррио, хотя неизвестно, каким образом весть об этом проникла сквозь стены кельи. Я избежал судьбы Мигуэля Таронхи. Инквизитор выпустил меня, хотя знал, что я готовлю ему участь инквизитора каноника Педро Арбуэза де Энила, а я знал, что он подкупил наемных бандитов, подстерегающих меня на каждом шагу. Каждый из нас знал все о другом. Ему было даже известно, что род наш, род поэтов, происходит из Люцены, и этим он хотел расположить к себе. С этого он начал, а потом соблазнял лестью, пока не перешел к угрозам, мол, за стеной братья-монахи только и ждут знака, чтобы применить пытки. Ненависть, наполнившая меня на площади Огня, заглушила страх. Когда я увидел его черепашью шею, я почувствовал отвращение, но не к нему, а к себе. В Нарбонне все было просто и ясно. Зло было злом, а добро добром. Но стоит им столкнуться со страданием, как они начинают смешиваться друг с другом и меняться местами. Страшнее всего первая трещинка в мысли. Это как пятнышко на плоде, который уже начал гнить изнутри. Я сдерживаю мысль, я осваиваю ее, ибо она выведет на бездорожье. До завтра мне нельзя свернуть с пути. Я сдержу клятву. Око за око, зуб за зуб. Сегодня я стригся у брадобрея. Знаешь, что он мне сказал? Что иногда во имя добра следует сокрыть зло. Таков мир. Это не даст мне покоя. Если бы тебе, отец, сказали: есть две возможности — или жизнь твоего сына или выдай новохристиан на смерть, то что бы ты выбрал? В таком положении оказался и раввин дон Бальтазар Диас де Тудела. Какой человек может выйти с честью из этого положения? Даже Бог не сможет, он найдет третье решение в бесконечности Своих средств. За Хаиме инквизитор потребовал имена тайных евреев. Одним из них мог быть Мигуэль Таронхи. К сожалению, есть такие, кто говорит, что Мигуэль Таронхи им был. Я разговаривал с Довом, ему лет пятнадцать-семнадцать. От него так и пышет гордыней, а может, чем-то другим… Где-то я читал, что буквы — только тень, за которой скрывается их истинное значение. Отец, это письмо — свидетельство обо мне, и мне бы хотелось, чтобы оно осталось как память о смелом молодом еврее благородного происхождения, извини, что не обошлось без хвастовства. Должен признаться, что я смотрю на этого парня, как на самого себя. Осмелился один выступить против раввина и готов заплатить за это жизнью. Я содрогаюсь при мысли, что он будет проклят и побит камнями. Как трудно быть судьей при неясных и запутанных обстоятельствах. Когда злом надо спасать добро. Правильно ли это? Помню, я смеялся, когда один из моих многочисленных учителей рассказывал мне историю о крестоносцах Вильгельма Плотника. Они гнали впереди себя гусыню, долженствующую привести их прямо в Иерусалим. Мой учитель, христианин, тоже смеялся. Наша история сурова, и она не терпит шуток. В Пятикнижии — законы, объявленные Моисеем для своего народа. Кто их нарушит, будет предан смерти, будет побит камнями. Для парня спасения нет. Мигуэль Таронхи умер во имя Бога, которого никогда не видел, ради законов, которых, вполне возможно, и не знал. Но душа испокон веков полна глубокой веры. Эта вера отделила зерно от плевел, и она дана не только сынам Израиля, но и всему миру… „Ибо в этом мудрость ваша и разум ваш перед глазами народов, которые, услышав о всех сих постановлениях, скажут: „только этот великий народ есть народ мудрый и разумный““[126]. Однако воодушевленная гусыня — не шутка. Может, у каждого человека своя воодушевленная гусыня, шагающая в Иерусалим, а приходящая на распутье. Но в нашей древней истории распутья не было. Нас вел через пустыню в Землю Обетованную столп дыма днем и столп огня ночью.