Тут с криком сорвался Шломо Абу Дархам. Голос его дрожал.
— А знает ли каплан Менаше бен Габриэль, какой это замысел?
— Знаю, — слепец поднял голову и повернул ее сначала вправо, а потом влево. — Знаю. И проклятие тому, кто поднимет руку на благословенную голову.
— Менаше Га-Коэн! — воскликнул ректор талмудической школы Газиэль Вилалонга. — Как не стыдно говорить такие слова рядом с Ковчегом Завета!
— Это оскорбление места! Слово «проклятие» в присутствии старейшин! — крикнул Авраам аль-Корсони.
— Согласен, оскорбление. Но речь была правильной, — отозвался судья Иаков Абделда. — Может, и не вся, но что касается инквизитора…
— Правильной, — кричали одни.
— Неправильной, — кричали другие.
Среди всеобщего шума встал левит Моше бен Элиша Галеви и поднял руку. Собравшиеся успокоились.
— Менаше Га-Коэн! — начал Моше бен Элиша. — Я, как левит, лью воду на слова твои, как лью воду на твои руки перед благословением. Слова исчезли, стекли, как нечистоты с ногтей. Менаше Га-Коэн, рабби, ты идешь по железному мосту, не сворачивая ни вправо, ни влево. Мы тоже хотим идти по железному мосту. Не пытайся нас столкнуть за то, что разум, как сито, просеивает слова и подсказывает воздержанность. Юноша, прими благословение, тебе оно полагается за замысел, но не за поступок. Не знаю, каков этот замысел, и разум подсказывает нам и тебе, Менаше бен Габриэль Га-Коэн, что лучше этого не знать. Тебе же, юноша благородного рода, пусть разум твой подскажет воздержание от твоего замысла.
— Да пошлет Бог здоровье левиту, — сказал дон Шломо Абу Дархам. — Подошло время Дополуденной молитвы. Помолимся и потом вновь сядем за стол.
— Раввин Шемюэль Провенцало хочет что-то сказать, — заметил Иегуда ибн Шошан.