Мысленная реплика Макарова сбила речь Бронштейна и он замолчал. Впрочем, основное было сказано.
— Вот как, подвёл итог Семён. Значит, выделил подарок и обратно забрать захотел, куркуль! Правильно сделал, Матвей, что нам рассказал. Будем разбираться!
События завертелись как белка в колесе. Выделив дружину для «охраны» Бронштейна, пошли к дому, и предчувствие Макарова оправдались — Василий действительно караулил его. Но вот «посчитать» рёбра у него не получилось.
— А, жидок! — Василий вышел из тёмного проулка навстречу Бронштейну. Дружинники тихо шли чуть поотдаль от Матвея, игравшего роль «живца».
— А, Василий! — передразнил бойца Макаров. Ты чо, забыл, что тебе командир сказал?
На Василия эта реплика произвела впечатление. Он на мгновение замешкался, и Матвей отступил в сторону. Не давая бойцу прити в себя, Макаров продолжил:
— Значит, подарили велосипед, и обратно втихаря, забрать решили? Я тот ваш разговор слышал. И тебе Василий, не стыдно? Где твоя комсомольская сознательность? Или ты не комсомолец?
— А ты меня жидок не совести! — внезапно рявкнул Василий и рванулся к Матвею.
Подошедшие как раз в этот момент со спины Василия дружиннки успели схватить его под руки.
— Ну-ка, Василий, раскажи как дело было? — спросил бойца Семён.
***
Командир, пытался отпираться, но убедившись, что о его махинации известно, прореагировал для присутствующих Семёна и Нагульнова довольно неожиданно:
— Ну и что? На этот велосипед я выменять хотел, у куркуля одного местного, для бойцов мясца. А этому жидёнку, он указал на Матвея, избегая называть его по имени, жирно новый велосипед. Он как советский гражданин обязан и вовсе бесплатно помогать армии! А Вы, товарищ Нагульнов, этому еврею потакаете!
— Не верю я этому «кубанцу»! Гонит он, что для бойцов радел — помнишь, мы на кухню зашли и повара спросили, чем кормят. Бойцы отродясь мяса не видали. Хорошо если суп на мясном бульоне раз в год видели, по торжественным дням или приезду комиссии проверяющих, — отреагировал Макаров. И насчёт бесплатного труда граждан на родную армию, мол бескорыстную помощь оказывать ОБЯЗАНЫ. Уж я-то знаю, как эта армия СВОЙ ДОЛГ перед народом в 90е выполнила.
***
Уже дома, вечером следующего дня, прошедшего в беготне по разным учреждениям, Бронштейн спросил Макарова:
— Раскажи о своей жизни. Твое детство прошло ведь как раз ещё при СССР. Что тебе запомнилось?
— Родился я в 1970 г. В посёлке Редкино, что под Тверью по направлению к Москве, тогда впрочем, Тверь называлась Калинин. Отец мой был главным инженером на редкинском химкомбинате, выпускавшем диметилгидразин. Это вещество использовалось как топливо для тяжёлых ракет. Военного и космического назначения. Мать — работала учительницей химии в школе номер два. О своём раннем детстве я по понятным причинам почти ничего рассказать не могу. Помню лишь последние годы перед началом обучения в школе. Детский сад, подготовительная группа. В общем, неплохо было.
Школьные годы требуют отдельного разговора, там много чего заслуживает обстоятельного рассказа. Запомнилось же мне то, что по мере моего взросления жизнь вокруг стремительно изменялась, и зачастую не в лучшую сторону. Ну, например, возмём тех же школьных хулиганов. Те из них, что я застал в конце семидесятых-самом начале восмидесятых были просто «божими одуванчиками» по сравнению с теми, с кем я столкнулся перед окончанием школы — те уже были самые настоящие закоренелые уголовники по поведению и мировоззрению, хотя и не сидели. По крайней как мне тогда казалось, пока жизнь не показала, что может быть ещё хуже.
Что запомнилось ещё — это фальшь официальной пропаганды. Когда с пеной у рта доказывали, что дважды два — пять. Угасание педагогической работы с подрастающим поколением. Те же кружки, которые я с удовольствием посещал в начале восмидесятых, уже к их концу еле дышали. Процесс был неоднозначным, иногда случались и «попятные» движения в процессе «одичания», но они как правило, с лихвой перекрывались.
Ещё запомнились рассказы деда. Который, кстати, как раз сейчас должен родиться. Его воспоминания о реалиях крестьянской жизни в 30х. Дед как раз из семьи крестьянина, жившего в деревне рядом с Редкино. Он мне и рассказал, после настойчивых моих расспросов, как им жилось. Причём, язык у него развязался только перед самой его смертью, видно, устал человек бояться и рассказал всё как на духу.
Например, такие его воспоминания о «втором крепостном праве большевиков». Крестьянам зарплату в колхозе НЕ ПЛАТИЛИ! Фактически они в деревне жили натуральным хозяйством. Так ещё и «красный оброк» на них наложили такой, что с одной овцы крестьянин обязан был сдать колхозу… полторы шкуры! Или например, построили в Редкино спиртзавод. Сырьё — картошка. Так крестьян обязали сдавать по установленной норме картофель на завод. И, самое для крестьянина обидное — не он определял, какую картошку сдавать. Забирали самую лучшую, крупную, а мелочь с голубиное яйцо — оставляли. Это для спирта-то! Для его производства ведь всё равно, какая картошка — хоть перемёрзлая, хоть гнилая, — дед потом узнал, так нет, труженнику говно оставляли. Ещё его детское воспоминание, где-то середины тридцатых. Голод, идёт он с ребятами по полю, собирают картошку, что осталась после уборки урожая. Так как только он картуз набрал, появляется сторож и у детишек картоху отбирает. Дед тогда психанул, и собранную картошку разбросал, и собирать обратно наотрез отказался. Так за это отца забрали, и два месяца где-то мурыжили. Когда батя, то есть прадед вернулся, он моего деда на лавке распластал и час сёк ремнём, приговаривая — о колхозном забудь. И ведь что обидно — весной перемёрзлую картоху собирать разрешали, а она уже мягкая. Из неё крахмал добывали, и пекли лепёшки, такие, что чтобы съёсть её — нужно было камнем лепёшку разбивать.
Или колоски те самые пресловутые — стоят в поле копёшки. И подойти к ним, зерна осыпающегося в ладошку набрать — не моги! По ним вороны ходят, воробьи скачут, мыши вокруг, аж солома шевелится. А ты — не смей трогать! Для мышей получается, берегли.
Но и это не всё. Деду повезло — его призвали в армию во время будущей второй мировой войны, для СССР — Великой Отечественной. И погиб бы дед, если бы не контузия, его комисовали. Деду, как поправился чуть, и из больницы выписался, страсть как не хотелось домой в свою Серпиловку возращаться, тем более что с председателем он на «ножах» был, и завербовался он на завод «ЗИС». Мысль была — поработать на заводе и получив документы — паспорт, крестьянам паспорт не положен был, стать «свободным» человеком, осесть в городе. Так в отделе кадров документы у него забрали, а через пять лет, когда дед думал, что вот наконец, получит паспорт, его… направили по месту жительства. На ПМЖ. Так что дед мой иллюзий насчёт того, чем является Советская Власть не питал. Уже позже, при Хрущёве, когда крестьянам стали давать паспорта, уехал он жить в Латвию. И описал мне, в чём различие латышской деревни и русской, в глубинке.
— Латышей так как нас работать — не заставишь! Латыш насмерть стоять за свой образ жизни будет! Да если бы их в такие условия, как нас поставили бы, я своим знакомым латышам о своих бедах рассказывал, — говорил дед, НЕ ВЕРИЛИ! они мне, вырезали бы через день колхозное правление и районное бы впридачу. Впрочем, у них, прибалтов, лесные братья почти до шестидесятых за независимость боролись.
— Вот такие вот воспоминания у моего деда о Совдепии остались. Из первых рук, что называется, информация. И ведь дед не из кулацкой семьи происходит. Из самой что ни на есть бедняцкой. Сколь-нибудь хорошо жили они вот сейчас, в двадцатые, до начала коллективизации. Стали середняками, одни из первых вступили в колхоз, когда началось. Поэтому их не раскулачили, а тех, кто задержался с регистрацией — те на Урал поехали.