Проснулся я раньше Ситки. Открыв глаза, не сразу сообразил, где нахожусь и что за дикий бедлам вокруг. Кругом — словно ураган прошелся. Пожитки раскиданы, одежда сброшена на пол, будто в насмешку. А посреди всего этого безобразия, прям на моей одежде — дикарка дрыхнет, свернувшись клубочком. Обняла мой парадный камзол, как любимую игрушку, и в ус не дует
— Эй! — гаркнул я, легонько пихая ее в бок носком сапога.
Но Ситка лишь недовольно замычала и отмахнулась, прижимая камзол покрепче. Ишь, разомлела! Как есть — ощутила себя в безопасности, расслабилась. Пора прекращать этот балаган.
Тут мой взгляд упал на сверток у входа в палатку. К нему была приколота записка, нацарапанная знакомым почерком.
«Думаю, ей подойдет! Ирина», — гласила она.
Хмыкнув, я кинул сверток Ситке:
— Одевайся давай, жду снаружи. Да поживей там!
И, не дожидаясь ответа, вышел вон. Свежий утренний воздух бодрил, наполнял грудь прохладой. Лагерь уже пробуждался, зевая и потягиваясь. Из палаток один за другим выбирались сонные лица.
— Доброе утро! — гаркнул Гром.
— Добрым оно было, пока я твою рожу не увидел, — огрызнулся в ответ Шереметьев.
Рядом со смешком закивал Лешка, как всегда, поддакивая дружку.
Тут полог нашей палатки откинулся, и на свет божий явилась Ситка. Я невольно присвистнул, залюбовавшись. Ирка, чертовка, знала, что делала!
Она стояла передо мной в приталенном кителе и узких брюках. Высокие сапоги облегали стройные икры, подчеркивая точеный силуэт. Китель был ей слегка великоват, но это лишь добавляло очарования — так и хотелось стянуть его, обнажив смуглые плечи.
Густые смоляные волосы вольными волнами струились по спине, блестя в лучах рассвета. Темные глаза сверкали, как два агата.
Все вокруг разом смолкли, пораженные зрелищем. Даже Димка с Лешкой онемели, хотя вряд ли догадывались, кто перед ними. Еще бы — ночные события прошли мимо них.
Я горделиво приосанился.
— К-кого-то она мне напоминает! — проскулил Алексей, всматриваясь в точеные черты. Его глаза округлились, на лице отразилось замешательство пополам с испугом.
Тут на арену выпорхнула Анна, небрежно подтягиваясь и собирая золотистые локоны в высокий хвост. Окинув нас царственным взглядом, она процедила:
— Это та степная кобылица, которую убили. Этот умник решил ее воскресить и сделал перстом. Ну не дурак ли?
Дмитрий ухмыльнулся и, смачно плюнув в костер, ядовито протянул:
— Ненадолго ты обзавелся подружкой, Ванька. Как только в столице узнают…
Но договорить ему не дали. Ситка в мгновение ока сорвалась с места и, в два прыжка преодолев разделяющее нас расстояние, впечатала Шереметьева в ствол сосны. Ее пальцы стальной хваткой сомкнулись на горле обидчика.
— Не смей… оскорблять очаг… выродок! — прорычала она, скаля белоснежные зубы. Глаза ее полыхали таким бешенством, что я невольно попятился.
Мое лицо исказила гримаса искреннего изумления. Я натянул на физиономию маску невинности и пожал плечами, мол, а что такого? Сам в шоке, честное княжеское!
Но, по правде сказать, я с трудом сдерживал восторженный вопль. Вот это темперамент! Вот это я понимаю — нрав. Другая бы и мяукнуть не посмела, а эта — сразу за глотку.
Однако потакать таким замашкам не следует. Еще, чего доброго, удушит кого ненароком, а мне потом отвечай. Да и остальные на нервах.
— Ситка, что случилось? — как можно спокойнее спросил я, щурясь против солнца.
Перст выпустила Димку и, брезгливо отряхнув руки, пояснила:
— Очаг священен! А это пугало осмелилось в него плюнуть. Нельзя такое спускать.
Мы с Иринкой не выдержали — заржали в голос, сгибаясь пополам. Ну а что? Даже Анна прыснула в кулачок, пряча лукавую усмешку.
— Ладно тебе, — отсмеявшись, выдавил я. — Прости недоумка. У нас, конечно, не принято очаг священным считать, но впредь он будет осторожней. Правда ведь, Димочка?
Шереметьев судорожно закивал, потирая горло. На бледных щеках алели багровые пятна — верный признак страха и стыда.
Ситка нехотя разжала хватку и, процедив что-то вроде «смотри у меня», вернулась к нашему костру. Уселась на корточки, обхватив колени руками, замерла, словно изваяние и принялась шептать что-то на своем языке. Только глаза зыркали по сторонам, как у волчицы в засаде.
Повисла неловкая тишина. Каждый переваривал случившееся. Но напряжение было столь велико, что, казалось, еще миг — и воздух затрещит.
Внезапно появился запыхавшийся солдат. Он приложил руку к груди, с трудом переводя дух, и сипло выпалил: