— Я тут совершенно ни при чём, — оправдывался он с хитрой улыбкой.
— Чудеса какие-то, — смеялась Мила, а Румпель качал головой:
— Ну, не чудеса, фокусы.
Они старались встречаться подальше от чужих глаз, чтобы не давать лишнего повода для сплетен, но то, что теперь Мила «ходит с прядильщиком», от деревенских не укрылось.
Тётка, конечно, тоже не могла не знать об этом, но вмешиваться не спешила. Мила уже надеялась, что ей удастся избежать разговора. Но как-то за ужином дядя в очередной раз принялся распекать её за отсутствующий вид, за то, что не так села, не так взглянула, не выразила должной благодарности. Мила на эти упрёки только больше насупилась, сжала в кулаке кусок хлеба, которым вычищала плошку, и собралась уже выйти из-за стола и сказать в ответ что-нибудь дерзкое, но тут дядя достал козырную карту:
— Что зыркаешь? — выговорил он с презрительной усмешкой. — Думаешь, замуж выскочишь, и поминай как звали? Ещё неизвестно, возьмёт ли тебя твой прядильщик. Может, ещё подумает. Нашла, с кем связаться. Ему же верить нельзя. Отец его был обманщик, карточный шулер и вор.
Кузины, сидевшие низко опустив головы и пристально смотревшие в собственные плошки с похлёбкой, хором прыснули, кузен покачал головой. А тётка заключила злорадно:
— Ну хоть какого нашла, и на том спасибо, — и добавила уже спокойней: — Нет, ну сам-то Румпельштильцхен смирный вроде, ничего не скажу. Да только яблоко от яблони далеко не укатится.
Хлеб крошился у Милы под пальцами, осыпаясь на подол, а в душу заползали сомнения. Нет, думала она, вспоминая тёмные глубокие глаза, улыбку то застенчивую, то лукавую, Румпель не мог ей лгать.
Но всё же, на следующий день, когда они, как было между ними условлено, встретились в ближайшем леске, она неожиданно взглянула на своего возлюбленного другими глазами.
Румпель не сразу уловил её настроение, поймал её руки в свои, согревая дыханием, поднёс к губам. Это было так нежно, и при других обстоятельствах Мила бы растрогалась, но в тот раз слова жгли её изнутри сильнее, чем мороз снаружи, и она отшатнулась, пряча покрасневшие ладони под передник.
— Ну что за негодная девчонка, — начал Румпель шутливо и принялся снимать собственные перчатки. — Кто же ходит в такой холод с голыми руками. Надень-ка скорей, — протянул он ей шерстяной комок.
Мила вяло кивнула. Перчатки были замараны чем-то вроде жира, да и нитки торчали из зацепок на ладонях, но в них действительно стало теплее. Мила натянула их поглубже, чтобы не сваливались, и произнесла, глядя куда-то мимо Румпеля — на голые, подёрнутые инеем стволы осин:
— Я тут подумала, ты мне никогда не говорил ни о семье своей, ни о детстве, ни о родне.
— Не говорил, — мрачно согласился парень и прибавил горько: — Что, другие рассказали?
— Да, — Мила по-прежнему не решалась смотреть Румпелю в лицо. — Это правда, что отец твой был шулером и вором?
— Правда, — эхом откликнулся Румпельштильцхен. — А ещё никчёмным человеком и трусом. — Он говорил тихо, словно обращался не к Миле, а к себе самому. — Только я на него совсем не похож. А кто, — встрепенулся он, — тебе сказал?
— Дядя мой и тётка, — пробормотала Мила виновато и в конце концов обернулась к Румпелю.
Тот скривил рот в грустной усмешке:
— Пусть теперь мне в глаза повторят. Только, — сглотнул он. — не повторят. Не посмеют.
Через несколько дней Румпельштильцхен и впрямь заявился к ним в дом, да не с пустыми руками: он принёс шерстяные нитки, такие тонкие, какие Мила последний раз видала ещё в отцовском замке, корзину яблок и кувшин наливки. Тётка отправила Милу в сарай за дровами, и, вернувшись, она наткнулась на запертую дверь. Постояла в сенях, пытаясь вслушаться в разговор, но ничего не разобрала и еле успела отскочить, когда дверь распахнулась. Из комнаты показался Румпель. Кажется, выпивший, но серьёзный до мрачности. Он вскинул на Милу глаза и произнёс тихо, но твёрдо:
— Не повторили.
А когда он ушёл, Мила узнала, что её просватали. Пору осенних браков, заключавшихся, как было заведено в их краях, сразу после сбора урожая, они пропустили, и свадьбу назначили на май.
Не сказать, чтобы от этого решения её жизнь сильно переменилась. Тётка по-прежнему сживала её со свету из-за всякой малости, дядя тыкал в лицо своим опротивевшим милосердием, и даже кузины таскали у неё гребни и ленты, зная, что им это сойдёт с рук. Но всё же теперь Мила знала, что не век ей терпеть положение приживалки. И хитрить, выискивая поводы для встреч с Румпелем, больше было не нужно. Отныне он сам заходил за ней вечером, и они бродили по тёмным улицам, иногда отыскивая укромные местечки. Зима выдалась суровая и бесснежная, даже на святки землю едва припорошило белой крупой, и порой во время гуляний они промерзали до костей. Согревались как могли: затевали игру еловыми шишками, заменявшими снежки, подпрыгивали на ходу и прятали окоченевшие руки подмышки. Но всё это не слишком помогало. «Главное, — провозглашал Румпель, прежде чем накрыть её рот своими посиневшими пляшущими губами, — чтобы носы не смёрзлись. Хороши же мы будем». Но ничего такого не случалось. Наоборот, поцелуи согревали не хуже горячего вина, а иглами пронзавший кожу мороз заставлял их прижиматься друг к другу ещё плотнее и ближе. Привести Милу к себе Румпель не мог. Пусть она и знала, что он не сделает ей ничего дурного, но если бы кто увидел её выходящей из дома жениха раньше времени — пересудами бы не обошлось, могли и дверь вымазать дёгтем.
— Хороший у тебя дом, — замечала Мила, когда они проходили по Свинному тупику мимо низенького каменного жилища, к стенам которого лепились деревянные пристройки. [1]
— Ага, — соглашался Румпельштильцхен, и вместе со словами изо рта вылетал белый пар. — Только пол прогнил, надо перестелить, — замечал он, и на его лицо наползало выражение озабоченности. — У меня никак руки не доходят. Да и доски купить бы или раздобыть разрешение… Только кто же его мне даст? [2]
— Справимся как-нибудь, — прерывала его бормотание Мила. — Ты же неплохо живёшь?
— Хорошо, — твёрдо заключал Румпель. — Но тебе бы получше надо, ты — другое дело.
— Какое же другое, дурачок, — возражала она со вздохом. — Тоже мне, нашёл важную особу.
— На рынке случается, весь день зря простоишь — ни одного настоящего покупателя. А для мануфактуры[3] прясть — втрое меньше платят, только деваться некуда. Я всё за прялкой, — признавался он почти смущённо. — А тебе бы нужен муж рыцарь. Или купец хотя бы, — с каждым последующим словом вид у Румпельштильцхена становился всё более отсутствующим, точно он грезил наяву, и Миле приходилось его тормошить, чтобы вернуть к реальности.