— Я хочу, чтобы на этой неделе ты кое-что сделала. Что-то для себя. Что-то, что не приносит пользу никому кроме тебя. Что-то, что делает счастливее тебя, а не других. Как ты думаешь, ты сможешь это сделать?
Сидя на скамейке напротив кондитерской, я смотрю на заголовок желтого линованного блокнота, который лежит у меня на коленях, уже пять минут. На этой неделе я решила последовать совету доктора Томпсон, несмотря на то, что её предложения сильно меня раздражают. Я только что поставила партию бананово-ореховых маффинов в духовку. У меня есть двадцать пять минут, прежде чем мне нужно пойти вынуть их и собрать заказ. Двадцать минут посвящены только мне. Одна тысяча пятьсот секунд безмятежного времени я могу потратить на Эддисон. Как только доктор Томпсон это предложила, я уже знала, как проведу время. Я буду писать. Я буду писать, пока мои руки не устанут от ручки, и я буду писать, пока не иссякнут слова. Я напишу достаточно материала, чтобы заполнить сотню желтых линованных блокнотов, и у меня еще останутся идеи для парочки следующих. Вот я сижу на скамейке на весеннем солнышке и не могу написать ни слова. Единственное, что крутится в голове — мысли о кондитерской и моих обязанностях. Что я не должна просто так сидеть здесь, когда у меня столько много дел. Возможно, я не уловила смысл упражнения: сделать что-то, что сделает меня счастливой и поможет мне выбраться из черной дыры, в которой я нахожусь уже долгое время.
Я закрыла глаза и постаралась подумать о чем-то радостном, никак не связанным со зданием за моей спиной. Это оказалось невозможным. Очень давно я возвела стену между моим сердцем и разумом, и теперь ничто не может ее сломать. Я пыталась почувствовать другие эмоции кроме оцепенения, но не смогла. Если я позволю хотя бы одному чувству взять верх, остальные хлынут потоком, и моя стена разрушится, и тогда я почувствую все. Я не могу себе позволить чувствовать. Я не могу позволить себе почувствовать силу тех эмоций, которые обрушатся на меня. Мне нужно управлять бизнесом и платить по счетам. В девятнадцать лет, в то время как мои бывшие друзья наслаждаются учебой в колледже и веселятся, у меня есть обязанности, которые я не смогу свалить на чужие плечи. Если я буду посвящать время себе, вокруг меня все рухнет.
Разочарованная собой и моим провалом по поводу «времени для себя», я открыла глаза и увидела, что сверху блокнота на коленях лежит салфетка с очень знакомым почерком. Почерк особо меня не удивил, что не скажешь о картинке, нарисованной после слов. На ней изображен человечек с распростертыми объятиями и надпись: «Мне 
воооооооооооооооооооооот так нравится, когда ты улыбаешься».
За несколько недель я привыкла видеть его каракули на салфетках, и я почти ожидала их и ждала с нетерпением. Так что записка больше не шокировала меня. Когда он встает из-за углового стола и идет к парадной двери, махая мне рукой, я задерживаю дыхание и заставляю бабочек в моем животе успокоиться, направляясь к его столу, чтобы убрать со стола и схватить записку, которая, я знала, ждала меня там. Я не ожидала увидеть на своих коленях что-то, настолько разбудившее воспоминания о моей маме, что у меня перехватило дыхание.
— Мам, мне семнадцать лет. Ты не должна собирать мне обед в школу, — я закатываю глаза, когда она вытаскивает салфетку из салфетницы и хватает ручку из ящика для мелочей.
— Чепуха. Если я не соберу для тебя обед, ты не поешь. Ты и так тощая. К тому же, если я не буду собирать его, то я не смогу писать записки, — улыбается она, рисуя привычного человечка на салфетке с распростертыми объятиями и надписью над ним «Я люблю тебя воооооооооот так».
— Готово. Отлично, — она держит салфетку в кулаке и прикалывает ее к коричневому бумажному пакету.
— Теперь можешь отправляться в большой злой мир старшей школы и сказать друзьям, что твоя мама до сих пор пишет тебе любовные записки и кладет их в твой обед.
Я качаю головой, вздыхая, выхватываю пакет из ее рук и иду к двери.
— Хорошо, что мои друзья знают тебя. В другом случае, было бы очень стыдно, — я кричу через плечо, направляясь к подъездной дорожке.
Раньше я притворялась, будто меня смущают ее подобные поступки. Но если честно, на самом деле, никогда. Они приносили мне чувство, что меня любят, и заставляли улыбаться. Сколько я её помню, она все время оставляла записки в моем обеде, в доме или в моей машине. Каждый год на День Святого Валентина она покупала мне плюшевого животного либо с сердцем в руках со словами «Я люблю тебя вооооооооот так», либо громко говорящего эти слова, если развести его лапы.
Мое сердце бешено билось в груди, и слова на салфетке на моих коленях расплывались от слез, наполнивших глаза. Я НЕ заплачу. Я отказывалась плакать. Если я начну, я никогда не остановлюсь. Если я подумаю о ней, я не смогу остановиться. Это будет нескончаемый поток воспоминаний и разговоров, который просто НИКОГДА НЕ ЗАКОНЧИТСЯ.
— Прекрати, прекрати, прекрати, пожалуйста, прекрати, — я снова и снова шептала себе, сильно сжимая глаза и мысленно считая, сколько десятков капкейков мне нужно сделать, чтобы выполнить заказ на следующую неделю в преддверии праздника танцев Отцов и дочерей в начальной школе. А также, сколько фунтов сахара, муки и масла нужно не забыть заказать, когда приедут из компании доставки на этой недели.
Мне не стоило никогда вспоминать об этом. Как только я увидела эти слова и человечка, мне стоило скомкать салфетку и выкинуть ее на улицу, до того как всплывут воспоминания. За последние полтора года я научила себя отключать все. Никаких воспоминаний, никаких эмоций, просто продолжать жить и притворяться, будто она никогда не существовала. Если я представлю, что её не было, я могу дышать. Если я представлю, что она не была настоящей, я смогу просыпаться каждое утро без ощущения, что мое сердце вырвали из груди.
— Эй, все в порядке? Эддисон, открой глаза.
Я слышу его голос рядом со мной, но я не могу открыть глаза и посмотреть на него. Я боюсь их открывать. Если я их открою, все окажется реальным. Я почувствую палящую жару солнца на моей коже и дуновение ветра на моем лице. Я буду знать, что это не сон. Я буду знать, что я проснулась в одиночестве. Я буду знать, что все это время я не спала, что она на самом деле ушла и никогда не вернется.
— Эддисон, ну, давай, открой глаза. Что бы ни было, все хорошо. Все в порядке.
Я почувствовала, как он обнял меня за плечи и притянул к себе. Мне хотелось расслабиться в его объятиях и принять комфорт, который он предлагал, но я не могла избавиться от неподвижности тела. Я не привыкла прислоняться к кому-то фигурально или буквально. Я почувствовала запах его одеколона, и он напомнил мне встречу в лифте. Он напомнил, как у него получается заставить меня забыть обо всех проблемах, Я чувствую, что снова могу дышать. Я могу жить, потому что он заставляет меня забыть. Я просто хочу забыть. Я медленно открываю глаза и смотрю прямо в его голубые глаза, которые смотрят с тревогой и беспокойством.
— Как ты узнал, что я здесь? — шепчу я.
Он издает смешок и затем глубоко вздыхает, сильнее прижимая меня за плечи.
— Я зашел за моим кофе и, когда не увидел тебя, спросил у девушки за барной стойкой. По-моему, её зовут Мег? Она немного чокнутая? Он была готова вскарабкаться на барную стойку и запрыгнуть мне на спину или что-то в этом роде, когда я спросил про тебя. Я увидел тебя, как ты сидишь тут с закрытыми глазами, и подкинул записку тебе на коленки.
Его лицо осунулось, когда я неожиданно дернула плечами, освободилась из его объятий и отодвинулась на пару дюймов от него. Не потому что я хотела, потому что я должна была. Я не понимала, почему незнакомец захочет сделать что-то подобное для меня. Мое недоверие к людям заставило меня искать скрытые мотивы в его поведение. Но в то же время, из-за его уверенности и непосредственности в общении со мной, мне захотелось унять своего внутреннего защитника. Мой разум и мое сердце воевали друг с другом, и я уже сейчас могу сказать, что это будет война до победного. Один взгляд в его глаза и я захотела сбросить с себя любую ношу. За долгое время никто на меня так не смотрел. Будто ему есть до меня дело, и он хочет помочь мне. Никто не хотел помогать мне, никто не переживал, все ли у меня в порядке. Они просто принимали меня сильной и независимой, так как я не показывала свои эмоции, а они и не догадывались. Зэндер едва знает меня, но он подсознательно понимает, что мне нужно чувство комфорта, даже если не догадывается почему. Мне хотелось сказать ему, чтобы он бежал от меня так быстро, насколько мог, потому что я сломлена. Самое смешное, что я не хочу, чтобы он уходил. Я не хочу делать ничего, что бы заставило его уйти, потому что я больше не хочу быть сильной. Я так устала быть сильной.