— Глянешь на тебя — вечно сияешь, — неодобрительно замечает наша соседка, когда я выхожу из подъезда. — Чему радуешься-то?
— Вас встретила, вот и радуюсь!
Говорю искренне, потому что именно ворчливая Валентина Ивановна с вечно разваливающимся пучком на голове помогала мне, тринадцатилетней, со всякими женскими премудростями, о которых я слышала и читала, но не смогла разобраться на практике. А для Милки этот период жизни еще не наступил… Делилась соседка и секретами, как правильно приготовить варенье, чтобы ягоды не развалились (чем потом рисовать на каше?), и почему огурчики получаются хрустящими при засолке.
Хотя при этом бубнила, хмуря яростно подведенные карандашом брови:
— На гитаре бренчать каждый может, тоже мне — профессия! Хоть готовить научись, раз деньги не умеешь зарабатывать.
А через четверть часа неизменно просила:
— Сыграй мне, а? Для души…
Такая вот смешная у нас соседка.
Сейчас мне не до смеха: за спиной мой ученик с ненавистью дергает гитарные струны, издающие сиплые звуки, которые напоминают стоны пленного с кляпом во рту. А я смотрю на амариллисы на подоконнике: цветущий белым — это князь Мышкин, а жгуче-красная, конечно же, Настасья Филипповна. С ними приятно поговорить, пока не начались уроки, они понимают меня почти так же, как черемуха, ведь они тоже посажены моими руками. Но Сашка живет дольше, так что лучше знает этот мир…
За спиной раздается протяжный вздох, и это уже не гитара:
— Ну, бли-ин…
В нашей школе искусств Миша Кравцов хотел заниматься лепкой, но его папа изложил свою жизненную стратегию в двух фразах:
— Кому на хрен нужны эти бирюльки? А с гитарой хоть по электричкам сможешь зарабатывать!
В жизни не встречала человека, желающего своему сыну такого конкретного будущего… И, кстати, электрички у нас не ходят.
Пальцы у Мишки ловкие, быстрые, но одно это не поможет ему в совершенстве овладеть гитарой, которую он ненавидит.
— Достаточно, — прошу я.
Мне больно за них обоих.
Симпатичное Мишкино личико уныло обвисло, безнадежность давит на его плечи, зудит в кончиках пальцев, стертых о струны. Он смотрит на меня взглядом каторжника, у которого впереди еще целая бездна мучений.
— Хочешь, я еще раз поговорю с твоим папой?
— А смысл? — откликается он по-взрослому. — Разве мой папа кого-то послушает?
— Я учитель. Ко мне он должен прислушаться.
Миша издает невнятный звук, похожий на «пф-ф», выражая крайнюю степень падения учительского авторитета в обществе. И возразить на это нечего… Но я уже знаю, что не сдамся, ведь меня ничуть не привлекает роль мучителя этого ребенка. Я не могу заставить ученика полюбить гитару, хотя сама с ней не расстаюсь и даже спать укладываю рядом, как любимую дочь. Единственную.
Мишка со стариковской угрюмостью смотрит в пол. Такое выражение я не раз замечала у постояльцев дома престарелых, куда раз в неделю захожу просто поиграть. Разумеется, бесплатно. Мне нравится наблюдать, как их лица светлеют, омытые паутинными волнами музыки, но с Мишкой этот номер не проходит. Он терпеть не может мой инструмент… При этом я ничуть не сомневаюсь: если б Миша Кравцов познакомился с гитарой как слушатель, то открыл бы сердце ее колдовским переборам. Неправильность была в самой их встрече…
— Хорошо, что я выбрала гитару, а не твой контрабас. С ним мы могли бы мериться бедрами! И зрители мысленно прикидывали бы: у кого из нас больше объем?
Моя коллега, преподаватель по классу виолончели и контрабаса, откликается смехом, точно зная, что не обидит меня. С Ниной мы работаем в музыкальной школе уже лет десять, и у нее было время убедиться: я не притворяюсь такой.
— Ой, Женька, ты как скажешь… По кофейку?
Как Нине удалось раскрутить нашего нового директора на хорошую кофемашину, до сих пор остается загадкой даже для меня. Хотя с длиной ног как у Джулии Робертс и похожей улыбкой, думаю, это не составило ей труда. У меня от кинозвезд, пожалуй, только нос, как у Барбары Стрейзанд, которую я, понятное дело, обожаю… В шестнадцать лет я часто повторяла себе: уж если она с таким носом стала кинозвездой, то мне не составит труда одолеть жизнь обычного человека. Сейчас я больше не нуждаюсь в подобном самовнушении, ведь выжить мне уже практически удалось.
И знаете, что самое поразительное? Я обожаю этот мир!
Ненавижу этот мир.
Родился я с этой ненавистью в мире, лишенном солнца. Вы в курсе, что в Москве двести пасмурных дней в году? С детства низкое небо осыпало меня серыми хлопьями уныния, вот почему то и дело тянет взвыть — я постепенно превращаюсь в волка.