Мишкин голос звучит требовательно, даже сурово, но в глазах мольба: «Скажи то, что я хочу услышать!»
— Попробуешь, — бросаю я небрежно. — Вдруг тебе еще и не понравится.
Я имею в виду «вдруг у тебя не получится», но такое запрещено говорить детям. Они должны верить, что способны творить чудеса, тогда смогут создать хоть нечто стоящее. Шедевр можно считать чудом? Он ведь творение рук человеческих, а истинное чудо не поддается пониманию людского разума.
— Мне понравится, — сипло произносит Мишка, и я неожиданно для себя сжимаю его руку, холодную до того, что прикосновение заставляет меня вздрогнуть.
Он не отдергивает ее, и это подтверждает, до чего мальчишка напуган, ведь сейчас я тащу его против бурного потока — воли отца. И нас легко может сбить с ног, швырнуть на камни или вовсе лишить жизни. Но я уже знаю, что скажу Кравцову-старшему, и это, надеюсь, остудит его гнев еще в зачаточном состоянии.
— Вот и пришли, — произношу я бодро, и Мишка дергает головой. Должно быть, это кивок.
В большом кабинете, залитом солнцем, так же, как и мой, столы приставлены торцами друг другу, образуя большой прямоугольник, застеленный клеенками всех мастей. Мне нравится, что даже в такой малости Иван Петрович позволил ученикам проявить индивидуальность. Имя у него неправдоподобно простонародное (еще фамилия была бы Сидоров, а не Каширский!), но выглядит он, как Никас Сафронов в лучшие годы. Только наш художник вовсе не самовлюбленный зануда.
— Опаньки! — восклицает Иван Петрович, завидев меня. — Каким ветром занесло музыкантов на наш продуваемый всеми ветрами чердак?
— Ветром удачи, — провозглашаю я ему в тон. — Вам чертовски повезло, Иван Петрович! Я привела вам нового ученика, который станет вашей гордостью.
Кабинет пуст, нас слышит только пышная драцена с длинными глянцевыми листьями, лишь поэтому я позволяю себе такой пафос. Ранить самолюбие других ребят не входит в мои планы.
На слове «чертовски» Мишка бросает на меня удивленный взгляд, наверное, он уверен, что учителя не имеют права так говорить. Но Каширский цепляется к другому.
— Гений? — бормочет он. — Ну-ну.
Мне тоже не понравилось бы такое заявление авансом. Разбрасываться броскими ярлыками дело неблагодарное, но сейчас у меня просто нет времени объяснять ситуацию — скоро урок закончится, и Мишке придется вернуться домой, где ждут пятеро или шестеро братьев-сестер. Как ребенок из многодетной семьи, он учится у нас за символическую плату, и она не изменится от того, что его переведут на другое отделение.
Иван Петрович отодвигает ободранный маленький стульчик, указывает подбородком:
— Садись.
Мишка неловко заползает за стол, затравленно смотрит на учителя, который плюхает перед ним на клеенку шмат глины. Я замечаю, как дрожат тонкие мальчишеские пальцы с обкусанными ногтями.
— Давай.
— А что слепить?
Каширский пожимает плечами:
— Что хочешь…
Наклонившись к маленькому, пламенеющему от волнения уху, я шепчу:
— Дай волю фантазии!
И указываю глазами на волны света, в которых роятся пылинки. Не знаю, как другим, но в солнечные дни мне хочется свернуть горы: в приложении к моей жизни это значит сочинить новую мелодию или спеть под гитару фламенко. Да-да, ради этого я выучила испанский, два года занималась! Фламенко того стоит…
Мишкин взгляд устремляется вслед за танцующими искрами, и я надеюсь, что ему удастся разглядеть то, чего мне никогда не увидеть.
Хватаюсь за локоть Каширского, тяну его за собой:
— Иван Петрович, у меня есть вопросик…
Он не сопротивляется, хотя я не из тех женщин, за кем художник отправится на край света. Вытащив его в коридор, я прикрываю дверь и умоляюще заглядываю Каширскому в глаза:
— Не будем стоять над душой…
— Это ваш племянник? — пытается угадать он. — Сын подруги?
Ему все обо мне известно или даже мысли не рождается, что это может быть мой ребенок?
— Миша Кравцов — мой ученик. Он терпеть не может музыку и мечтает заниматься керамикой.
— Мечтать не вредно, — ворчит он, в этот момент напоминая Мишкиного отца.
Раз уж на то пошло, я отвечаю в тон:
— Вредно не мечтать.
Разговор двух идиотов, не поспоришь, но это неожиданно веселит его. Теперь уже Каширский оттаскивает меня подальше от двери и усаживает на кожаный диванчик между стеклянными стендами, в которых застыли глиняные барышни в кокошниках и пятнистые лошадки. Может, ему кажется, будто мне трудно стоять? А я, между прочим, обожаю ходить пешком и каждый день с удовольствием одолеваю два с половиной километра от дома до школы. Потом обратно. Не знаю, почему это никак не сказывается на моем весе? Впрочем, я и не пытаюсь от него избавиться. Он такая же часть меня, как и все остальное…