В 1945 году Францу было семнадцать лет. Буржуазная семья, отец — учитель черчения, коллекционировал рейсфедеры, в доме была даже рейсфедерная комната. Мать играла на гитаре, носила элегантные бальные платья и собирала кофейные чашечки с золотым ободком. Ни одного чемодана в хозяйстве. Когда Францу перед депортацией пришлось собирать вещи, он распотрошил патефон в устланном бархатом ящике и заткнул пробкой отверстие, куда вставлялась ручка для завода. Он поехал в лагерь с ящиком от патефона. Поехал в городском прадедовском пальто, в кожаных гамашах, одолженных у соседа, чтобы было тепло икрам. На шее бордовый, с матовым отливом, шелковый шарф в клетку, который он вскоре спустит за три ломтя хлеба. Весь этот маскарад, что в патефонном ящике и что на нем, окажется там, куда он попадет, всего лишь дурацкой импровизацией. Можно ли, собирая дома вещи в дорогу, представить себе пять лет в лагере? Как в панике последних минут размеренного бытия в маленьком городке подготовиться к тому, что твоя жизнь рухнет? Можно как угодно собираться в дорогу, но не запасешься всем, что понадобится в нулевой точке существования. Франц и сегодня нежно называет хронический голод ГОЛОДОАНГЕЛОМ. А самую удобную угольную лопату, изогнутую и сходящуюся к концу острием, называет СЕРДЦЕЛОПАТКОЙ. Печи и градирни с белыми дымами над ними и пляшущими желтыми огнями, ставшие за пять лет привычными ориентирами для глаза, он называет SKYLINE и при этом сравнивает чуждость и покинутость, вывернутые в чувство родины, со страною детства, с очертаниями Карпат. В производимой строго по часам загрузке и разгрузке печи, в белых дымах и огненно-желтых вспышках была навязчиво повторяемая пунктуальность будильника в бабушкиной сумке. Расцветка неба подавляла и оберегала. Различие между ПОДАВЛЯЕМЫМ и ОБЕРЕГАЕМЫМ снова оказывалось стертым.
Франц на коксохимическом комбинате работал в подвале под печью и имел дело с холодными и горячими шлаками. Он рассказывал о смоле, пахнущей ванилью и бананами, о наволочках, которые он после смены по дороге от комбината к бараку набивал молодой лебедой. Эту сорную траву варили и ели, обильно посыпав солью. Соль достать было трудно, и стоила она целое состояние. Франц утверждал, что соль, как и сахар, обманывает голод. Когда он износил нательную рубаху, то нарезал из нее бумагу для туалета, когда износилась куртка, пошил из нее кепку. Кепку, тщательнейшим образом скроенную, с аккуратно закрепленным картонным козырьком. Она была образцом ручной работы, воплощением само-утверждения и достоинства, маленьким чудом, которым Франц гордился. Она свидетельствовала, что какие-то следы прежней жизни в нем еще не стерлись, что он не совсем забыл о цивилизации.
Я и депортацию Франца называю, когда пишу, "приспособленьем тонких улиц". Приспособленье — это использование против воли при отсутствии выбора. Улицы в таком тексте не могут быть ни узкими, ни неизвестными, а только — ТОНКИМИ, чтобы они надломились, не утруждая соответствующие слова. Франца в тексте следует называть не полумертвым от голода, а ЛОЖКОСГИБАТЕЛЕМ. Там, где реальность полностью разорвана, ее можно уловить, только напав на нее врасплох словом, которого она не ожидает:
Ложкосгибатель говорит
одетый в белое
лежит здесь снег
приспособленье тонких улиц
в наготе
кофейных чашек искривленье
или блюдец распотрошенный патефон
сердцелопатка с угольком
материал как знаешь на потом
подушкой у тебя под головой
была я ряженой в недальнюю дорогу
и ветер молодой а может старый голод
мне шапку рвал и гнул над головой
и сахар кусковой принес король с собой
орал молчал за ним пришел король
другой нес содрогание победы.
--------------------------------------------
[© Herta Müller, 2004
© Марк Белорусец. Перевод, 2004
Редакция благодарит Герту Мюллер, любезно предоставившую нам право на безвозмездную публикацию ее речи.]