— Он в первую очередь кабель и соответственно сукин сын.
— А чё ты так за неё переживаешь?
— Хорошая девочка… чистая… наивная… Безумно хочет любви… И он этим обязательно воспользуется.
— Понятно! — воскликнул Мыльников. — Для себя берёг?
— Не-е-е-т, — отмахнулся я, — просто не хочу, чтобы она с такими начинала… как он… да я.
— Странный у нас разговор получается, не находишь? — спросил Мыльников и лукаво улыбнулся.
— Для меня человеческое общение — это феномен, поскольку все говорят и никто никого не слушает. Слово Божье написано людьми, поэтому для многих верующих Господь — это всего лишь картинка в золочёной рамке. Теперь смотри: церковь должна нести просвещение в массы, а она уже две тысячи лет занимается отуплением и закабалением религиозной общины. Настоящая любовь зиждется на самопожертвовании, но для многих она является лишь воплощением эгоцентризма, то есть неистребимого желания быть любимым и обласканным, а для кого-то ещё ниже — просто похоть. В результате великое таинство брака оборачивается элементарным симбиозом двух разнополых особей. Родительский долг — сублимацией животного инстинкта. Мы видим мир цветным, но на самом деле он не имеет красок. Дальше продолжать?
Александр Анатольевич смотрел на меня взглядом близорукого человека: казалось, что он не может поймать меня в фокус.
— Я что-то не пойму… Куда ты клонишь?
— Всё, что мы делаем на этой планете, — продолжал я, — является отклонением с точки зрения природы, поэтому мы все обречены… С каменным топором человек пробегал около миллиона лет. Как ты думаешь, сколько протянет человечество после изобретения атомной бомбы?
— Эдуард…
— Вопрос риторический! — перебил я, повысив голос. — Так вот, самой большой ошибкой человечества была индустриализация. Homo sapiens — это охотник, и он не должен вкалывать всю свою жизнь на заводе ради куска хлеба. Этот шестерёнчатый механизм постепенно перемалывает человека, превращая его в смазочный материал. Взять, к примеру, тебя… Ты даже в отпуск не ходишь, потому что без комбината ты никто. Ты просто не умеешь жить.
Мыльников вдруг поймал меня в фокус, как будто только сейчас рассмотрел меня по-настоящему, увидел, как говорится, моё истинное лицо.
— Послушай…
— Ты думаешь, что я расстроен?! — воскликнул я. — Нет! Я ликую!! Я свободен!!! И я никогда не вернусь, даже если вы будете у меня в ногах валяться.
— Прощай, — выдавил он из себя.
— Прощай, — молвил я, и вышел из его кабинета, распахнув дверь, — в сторону метнулась Лена Соколенко и с гордым видом пошла вдоль коридора, виляя тощей задницей.
В четверг объявился Слава. Когда я вернулся с вечерней прогулки, то не смог открыть дверь своим ключом: она была закрыта на задвижку. Я подёргал за ручку и постучал — в прихожей послышались шаги…
— Давно вернулся? — спросил он с таким видом, как будто мы виделись вчера.
— Давно… Как будто и не уезжал, — ответил я.
— Заходи. Я как раз чайку запарил. Посидим, поговорим…
— Спасибо за приглашение… А ты почему ко мне заявился без тёлок и без водки?
— С этим покончено, — ответил он и состроил такую серьёзную мину, что я испугался…
— Ты часом не заболел?
— Напротив, выздоравливаю…
Мы прошли на кухню, я сел на табурет, а он по-хозяйски начал разливать чай, — такие люди везде себя чувствуют как дома.
— У тебя в холодильнике мышь повесилась, — констатировал Гордеев, отхлёбывая крепкий чаёк. — Из съедобных продуктов — только масло.
— Извини… Не знал, что ты пожалуешь в гости, а то бы подготовился. Ты вообще какими судьбами?
— Я позвонил тебе вчера, — пояснил Гордеев, — и приятный женский голос поведал мне, что ты здесь больше не работаешь. Неужели тебя наконец-то турнули?
— Я сам ушёл.
— Куда?
— В никуда.
— Чем занимаешься?
— Пишу великий русский роман.
— О чём?
— О нас.
— В смысле?
— О пилигримах, которые так и не нашли пристанище в этой жизни. О последних советских мамонтах, время которых закончилось раз и навсегда. О Боге, который нас всех примет, независимо от вероисповедания, политических взглядов и даже сексуальной ориентации… Да много о чём.
Гордеев посмотрел на меня с насмешкой, и я даже знаю, о чём он подумал: «Милый Эдичка, разве ты можешь создать что-то великое?» — безусловно что-то великое мог создать только он.
— А я покрестился, — вдруг заявил Слава. — Жил в монастыре пять дней… в Свято-Николаевском… в Верхотурье.
Я внимательно слушал, не моргнув глазом, — я уже ничему не удивлялся. Если бы Гордеев сказал бы мне, что вступил в Орден иллюминатов, я бы даже этому не удивился. Он продолжал: