— Когда меня батюшка три раза окунул в купель, я вынырнул оттуда другим человеком. Я словно сбросил со своей души огромный камень, который тащил меня на самое дно. Я как будто заново родился, и такая легкость появилась во всем теле…
— Тебе тоже надо покреститься, — подытожил Слава свой возвышенный дискурс.
— Зачем? — парировал я и слегка зевнул, прикрыв рот ладошкой.
Он посмотрел на меня как на идиота, но ничего не ответил. Повисла пауза.
— Ты зачем поехал в Верхотурье? — спросил я. — С какого перепугу?
— А что, люди приходят к Богу только с перепугу?
По выражению его лица было видно, что я попал в точку.
— Такие убеждённые богохульники и гедонисты, как мы, просто так не сдаются… Я ведь тоже слегка подбздёхиваю — боюсь опоздать на свой последний ковчег.
— В каком смысле?
— Апокалипсис грядёт, Славушка, — потешался я по полной программе. — Выживут только партийные… у кого крестик на шее. Я ведь тоже задумался о крещении, но ты меня опередил в этом вопросе. Получается, мы с тобой параллельно идём… Я бросил курить, пить, материться и даже своего хорька перестал выгуливать, и ты, я смотрю, взялся за ум.
— Ещё как, — ответил он с серьёзным видом, хотя в моих словах явно прослеживалась ирония. — Мы с Оксанкой даже решили повенчаться, прикинь.
— Ну-у-у, это очень серьёзный шаг. Я бы не решился с какой-либо женщиной связаться навсегда. Ты даже в раю от неё не отдохнёшь. А если сходишь налево, то это уже будет смертный грех, а не любовные шалости.
— Этого я и боюсь, — промямлил Слава, задумчиво глядя в окно, в котором зияла черная промозглая осень.
— Вот видишь, опять боишься, — подхватил я, криво усмехнувшись. — Страх — это основной стимул веры.
— Я думаю, что всё-таки… любовь.
— Религия — это единственное спасение от суеверного страха, коим человечество одержимо испокон веков. Многие приходят к Богу, потому что боятся Его гнева, или приходят к Нему с какими-то бесконечными просьбами… Но… мало кто приходит по любви.
Я отхлебнул чаю и продолжил:
— Многие верующие на самом деле не верят, что Он есть, что Он вообще может быть. Они ходят на утреннюю молитву, на вечернюю, ставят свечки за здравие и упокой, но их разум не может вместить понятие, выходящее за рамки привычных представлений. Это как стакан, который не может вместить море. Поэтому христианство, как и любое религиозное учение, имеет довольно неопределённую форму и опирается лишь на догмат. Мы не можем постичь объективную истину, являясь субъектами, поэтому для нас истиной является то, во что мы верим, а было ли воскрешение или непорочное зачатие на самом деле, это не должно нас волновать.
— То есть ты считаешь, что Бог непостижим?
— Конечно… Именно поэтому появился Иисус Христос, олицетворяя собой Всевышнего. Конструкция Отец, Сын и Святой Дух является более понятной для простого обывателя.
— А как ты думаешь, после смерти мы хоть немного приблизимся к Нему?
— После смерти мы лишь приблизимся к земле, — пошутил я. — А если серьёзно, никто не знает, что будет после смерти. Рай и ад — это всего лишь абстракция, созданная для нашего устрашения… Но что-то там несомненно есть.
— Я не пойму… Ты христианин или атеист?
— Полюбуйся на меня, — воскликнул я, — так выглядит агностик, глубоко любящий Христа!
— Вот как, — удивился Гордеев. — А кем Он для тебя является?
Я на секунду задумался и ответил, мечтательно глядя вдаль:
— Это мой герой. Это мой кумир. Это пример для подражания. Это в конце концов Спаситель… Но… — Я провалился в какой-то вербальный вакуум и не смог подобрать нужные слова: они просто смешались в бессмысленные звуки и мычание. — Не могу об этом говорить… О Боге рассуждают все кому не лень, но никто даже понятия не имеет, что есть Бог. Я лучше помолчу.
Повисла сакральная тишина, и даже было слышно, как пар сочится в трубах центрального отопления и где-то за стенкой разговаривает Дима Поздняков со своим «чёрным человеком». Он пил не просыхая уже несколько месяцев и откровенно готовился отойти в мир иной. «В этом мире уже нечего ловить», — повторял он, перед тем как опрокинуть очередную рюмку. «Ох, чувствую, смертушка рядом… За спиной стоит, в затылок дышит, — кряхтел он, хватаясь за сердце. — Ох, гореть мне в аду… Палёной мертвечиной воняет… Чувствуешь?» — «Давай не в этом месяце, Григорич, — умолял я. — Меня с работы турнули, и за квартиру нужно платить… Повремени, родной, повремени». — «Часто вижу сон, — с придыханием рассказывал Дима, и мутная слеза катилась по щеке. — Как меня на лифте в ад опускают… А у лифтёра — такая гнусная рожа, и глядит, мерзавец, так ехидно!» — «Страшно?» — спрашиваю я. — «Страшно», — отвечает он. — «Вот и мне страшно, Дмитрий Григорьевич».