Давно они решили, что это будет их приветствием.
– Два! – Настя развела руками. – Оба не старше двадцати семи. Бесят ровесники, сплошная рефлексия и сравнивают еще себя с кем-то, подсчитывают, кто крутой, а кто – так… И вот это начинается: “Почему так поздно?”, “Могут тебе хотя бы в субботу не звонить?”, “Ты отвлечешься от своих отчетов или мне на прием записаться?”. Ну, ты понимаешь…
– А у меня такая дамочка… – Костя чуть растянул уголки губ, отчего на щеках заиграли ямочки. – У нее какие-то шахты… Ей нравится, когда я говорю: “Какой-такой салон?! Сиди дома, женщина!”. Не хватает сильного мужского начала.
– Это ты-то – сильное мужское начало? – расхохоталась Настя.
Хохотала не потому, что смешно, а потому, что было ей хорошо с ним вдвоем. Привыкнув омрачать любую радость тем или другим недовольством, Настя и ревновала. Эта замечательная легкость, воздушное, подергивающееся на ниточке счастье не было особенной химией, что возникает между двумя избранными, нет. Увы. Это были не они, это был он – Костя, с которым все вдруг ощущали себя моложе – словно с души сбрасывали балласт.
– Представь себе, – в ответ улыбнулся Костя, а Настя заметила, что он переусердствовал с отбеливанием зубов. – В рекламе снимался для итальянцев, – он почувствовал ее взгляд. – То ли жвачка, то ли зубная паста… Забыл.
Костя запоминал только людей. Он мог думать час, что случилось позавчера, но узнавал лицо, мелькнувшее в толпе десять лет назад. “Я его видел… В Салерно, помнишь, на пляже лежал, под красным зонтиком…” – говорил он. Конечно, Настя не помнила. Она и ту неделю в Салерно почти забыла.
– Ну, то есть ты в порядке? – уточнила Анастасия.
– Я сейчас умопомрачительно богат. Но это ненадолго.
А ведь это было хорошее лето, тогда в Салерно… Счастливое лето.
У Насти голова кружилась от Италии. Страна влюбилась в нее – ухаживала, одаривала.
Аверьянова переживала увольнение – мучительное потому, что уволилась сама, потеряв нить, разочаровавшись. Смысл только что лежал на столе, но отвернулась на миг – и уже нет его. Смахнула, унесли, растворился.
Патронесса Насти, жизнерадостная дама, прислала ей билет и приглашение в Сицилию. Название провинции звучало тогда для Аверьяновой как Альфа Центавра, Тридесятое Королевство, Ка Пекс.
И она улетела, и увидела из окна белой виллы, как цветет померанец, и едва заметно покачивается прозрачное море, и будто вздыхают листья пальмы.
Неделю она ступала осторожно, ощущая прикосновение к земле пальцев ног, подушечек, пятки… – будто не решалась потревожить это счастье, окутавшее ее пахнущим мандаринами воздухом.
А потом вдруг оказалось, что она уже всех здесь знает. Здесь правило дружелюбие маленькой русской курортной колонии – ее все приглашали то туда, то сюда: на ужин, на острова, в Неполь, в Геную…
В Риме она жила у графини русского происхождения, когда-то манекенщицы, в облезлом дворце.
В Милан пригласила русская жена итальянского дипломата – в их доме было так много икон, что Настя малость оробела.
В Салерно ее занесло с веселой компанией золотой молодежи, к которой позже и присоединился Костя с рослой блондинкой, чьи немецкие корни крепко вцепились в землю.
Блондинка была случайной, они не спали. Просто им было по дороге.
Но тогда Настя все-таки первый и последний раз взревновала – уж такой уверенной, мускулистой, безупречной была эта наследница династии, оскандалившейся во время Второй мировой войны.
– Когда ты влюблялась в последний раз? – спросил тогда Костя.
Они сделали кувшин пинаколады – и пили ее на частном пляже особняка, который так и непонятно кому принадлежал.
– Вот прямо сейчас, – Настя дерзко заглянула ему в глаза, дождалась растерянности. – Я никуда не уеду из этой страны. Италия – моя любовь.
– Я тоже все время влюбляюсь в странные вещи, – признался он. – Я спал с женщиной только потому, что у нее дома висела картина, без которой я не мог жить.
– Ты так любишь искусство? – с вопросе ощущалось ехидство.
– Дом тоже был потрясающий. Эта картина не могла находиться нигде, кроме того дома. Вдова испанского художника, ей было лет пятьдесят…
Настя ахнула.
– Да ты не то подумала! – ямочки на щеках были глубокими, потому что он улыбался во всю ширь. – Она живет на море, плавает много километров каждый день, лазает по горам… Понимаешь, она как эти горы – сколько бы им ни было лет – они величественные. Понимаешь?
Настя кивнула.
– Я влюбился во все это. Она, горы, дом, море, картины мужа… Его мастерская… Видела бы ты, сколько там света! Конечно, она меня бросила. Там вокруг нее мужчины крутились… В одного я тоже влюбился. Морской волк. Живет на деньги семьи, лет шестьдесят ему, ни разу не работал. Что-то в этом есть. Я бы тоже не работал. Ты бы видела, какой он! Человек столько лет наслаждается жизнью – его можно слизывать, как варенье, такой он сладкий. Обидно, что мужики меня не заводят. Ну, расскажи, в кого ты еще влюблялась?
“Он тупой?” – думала Настя, не в силах оторвать глаз от странного мечтателя.
Вместо ответа она скинула с плеч полотенце и окунулась в море.
Анастасия Аверьянова всегда во всем искала пользу, смысл, практическую выгоду.
Стяжательницей она не была, просто ей казалось неразумным поддаваться чувствам, надеяться на авось.
– Я влюбилась в дерево, – сказала она, натерев нос маслом. – Было одно дерево, на холме, и холм нависает над морем. Дерево огромное, два ствола, а кожура… в смысле, кора у него такая толстая, что в складки можно палец засунуть. И вот там есть такой пятачок в тени, как раз между стволами, а они еще изогнутые, как гамаки, где можно лечь, и рядом какие-то ромашки… И ты смотришь на море… Я как будто нашла кого-то близкого, любимого. Я ходила к этому дереву, скучала по нему.
Константин взглянул на нее с интересом. Ей было двадцать шесть, ему – двадцать один.
Он протянул руку и погладил ее по спине. Спина отозвалась мурашками. Костя гладил ее с четверть часа, пока Настя не обмякла.
Потом он перевернулся на живот – и она увидела полосу белой кожи под шортами.
В жизни Аверьяновой было не так уж много крепкого, как алмаз, счастья. Радость выстраданной победы делает человека счастливым, но отчего-то этот морок быстро рассеивается. А вот такое никчемное счастье, не награда, а просто так, запоминается надолго.
Уже в Москве, пятнадцать лет спустя, Анастасия смотрела на Костю и, как тогда, жалела о том, чего не успела пережить. Но если в Салерно разочарование превратилось в злость, в клятвы, то сейчас уже случились пробы и ошибки, и правда оказалась в том, что путешествие по жизни автостопом было не для нее.
Десять лет назад, в Париже, Костя напугал ее.
Они столкнулись за прилавком – на вытянутых руках Костя держал рубашку-поло.
В самом известном парижском магазине Настя съежилась от цен, но не смогла уйти отсюда без знаменитой стеганой сумки. Вид у нее был, как у одержимого игрока, заложившего за углом казино часы – и заранее проигравшего.
Костя бросил рубашку, пошире распахнул объятия и устроил настоящее представление.