— Кровавое убийство, похоже? Да, большой подарок для прихода. Вам бы церковь-то окурить надо, святой отец.
— Окурить?
— Ну или святой водой окропить. Может, моему Тому поговорить с отцом Донованом? Он наверняка даст нам святой воды из своей церкви.
— У нас есть своя, миссис Макбрайд.
— В таких случаях, как этот, нельзя рисковать. Лучше взять у отца Донована. Так надежнее. Мой Том может принести после мессы в воскресенье. Вот вам кофе, святой отец. Я сделала двойной. Вы ведь пережили страшное потрясение. Ничего удивительного.
Кофе, как всегда, был самый дешевый, растворимый. Двойной, он казался, пожалуй, еще более противным, потому что вкус проявился сильнее. На коричневой поверхности плавали, то сливаясь, то расщепляясь, несколько кружочков полупрокисшего молока. На ободке чашки виднелся след — скорее всего от помады, — и отец Барнс тихонько, чтобы миссис Макбрайд не заметила, развернул чашку другой стороной. Он знал, что может удалиться со своим кофе в относительный покой кабинета, но ему не хватало храбрости встать. К тому же уйти до того, как обе чашки окажутся пустыми, означало обидеть ее. В первый же свой приход она сказала ему: «Мы с миссис Кендрик всегда по-дружески выпивали по чашечке кофе, прежде чем я приступала к работе». У него не было возможности проверить, правда ли это, но традиция неискренне дружеских отношений была установлена.
— Этот Пол Бероун, он, кажется, бывший депутат? Потом вроде ушел в отставку. Помнится, я что-то такое читала в «Стандард».
— Да, он был членом парламента.
— И лордом? Вы, кажется, сказали «сэр»?
— Он был баронетом, миссис Макбрайд.
— И чего ж это он тогда делал в малой ризнице? Никогда не слыхала, чтоб нашу церковь посещали баронеты.
Поздно было ссылаться на тайну следствия.
— Он ее не посещал. Просто мы были с ним знакомы. И я дал ему ключ. Он хотел побыть в церкви один, — добавил отец Барнс в тщетной надежде, что его доверительность, опасно граничащая в службе священника с интимностью, польстит ей и, возможно, умерит ее любопытство. — Ему нужно было где-то спокойно подумать, помолиться.
— В малой ризнице?! Ну и странное же место он выбрал для этого. Почему было не постоять на коленях в самой церкви? Или в приделе Богородицы перед святым образом? Вот где пристало молиться тем, кто не может дождаться воскресенья. — В ее голосе слышались нотки горестного сожаления, словно не только место, выбранное сэром Полом, но и сама его молитва были равно предосудительны.
— Вряд ли он мог бы спать в самой церкви, миссис Макбрайд.
— А почему он должен был там спать? У него что, дома своей кровати нет?
У отца Барнса снова начали дрожать руки. Кофе выплеснулся из чашки, несколько обжигающих капель упало на ладонь. Он осторожно поставил чашку на блюдце и попытался унять предательскую дрожь, так что, отвлекшись, едва не пропустил последние слова миссис Макбрайд:
— Ну, если он сам себя убил, то умер он чистым, надо отдать ему должное.
— Умер чистым? Что это значит, миссис Макбрайд?
— Разве это не он мылся, когда мы с Томом проходили мимо церкви вчера сразу после восьми часов вечера? Или вы думаете, что это был Харри Мак? Только не говорите мне, что Харри по собственной воле подошел бы к крану. А мы отчетливо слышали журчание в сливных желобах. Мы, конечно, подумали, что это вы. Том еще сказал: «Отец Барнс моется под краном в умывальне; должно быть, газ экономит в пасторском доме». И мы посмеялись.
— В котором точно часу это было, миссис Макбрайд?
— Так я ж вам говорю, святой отец, сразу после восьми. Мы шли в «Три пера». Вообще-то нам мимо церкви не по дороге, но мы заходили за Мэгги Салливан, а от нее до «Перьев» это самый короткий путь.
— Полиция должна об этом знать. Это может оказаться важной информацией. Их будут интересовать все, кто был неподалеку от церкви прошлым вечером.
— Интересовать? В каком смысле? И на что это вы намекаете, святой отец? Не хотите ли вы сказать, что Том, старуха Мэгги Салливан и я перерезали ему горло?
— Ну конечно же, нет, миссис Макбрайд. Было бы смешно. Но вы можете стать важными свидетелями. Журчание воды означает, что сэр Пол в восемь часов был еще жив.
— Кто-то был там жив в восемь часов, это уж точно. И воды он не жалел.
Ужасное предположение осенило отца Барнса, и он не задумываясь сказал вслух:
— Вы не заметили, какого цвета была вода?
— Вы думаете, я в слив заглядывала? Конечно, я не заметила, какого она была цвета. А какого она могла быть? Но текла быстро и бурлила, это точно.
Внезапно она наклонилась и приблизила к нему лицо. Ее огромные груди, так не вязавшиеся с тощим лицом и костлявыми руками, двумя полумесяцами вывалились на край стола. Чашка звякнула о блюдце. Острые маленькие глазки расширились, и она тихо проговорила, пришепетывая от восторга:
— Святой отец, вы хотите сказать, что вода должна была быть красной?
— Думаю, это не исключено, — слабым голосом подтвердил он.
— Значит, вы считаете, что он мог все еще быть там, внутри, мыл свои кровавые руки? О Господи! А что, если бы он вышел и увидел нас? Он мог бы нас убить на месте — Тома, Мэгги и меня. Вмиг перерезал бы нам глотки и побросал нас в канал, это уж как пить дать. Пресвятая Богородица!
Разговор приобретал странный оборот, становился ирреальным, полностью выходил из-под контроля. Полиция ведь предупреждала его, чтобы не болтал лишнего. И он же не собирался. А теперь миссис Макбрайд знала имена жертв, знала, кто обнаружил трупы, знала, что дверь была не заперта, знала, как они погибли, хоть он и не упоминал, что им перерезали горло. Но догадаться было нетрудно. В конце концов, нож в Лондоне куда как более распространенное оружие, чем пистолет. Она знала все это и, более того, проходила мимо места преступления в тот самый момент. Он тоже с ужасом посмотрел ей прямо в глаза поверх грязной столешницы; этот кровавый поток, струившийся по сливу, связывал их теперь, поскольку перед мысленным взором обоих представала одна и та же молчаливая фигура с занесенным над головой окровавленным ножом. И было еще кое-что, в чем он вполне отдавал себе отчет. Как бы ни было чудовищно деяние, объединившее их своей захватывающей кровавой тайной, они впервые разговаривали друг с другом. Глядевшие на него через стол глаза блестели от страха и возбуждения, переходившего почти в восторг. Зато исчезло из них столь привычное выражение высокомерия и презрения. Он даже был готов поверить, что она чувствует в нем опору. Облегчение оказалось настолько велико, что его рука в утешительном порыве невольно потянулась к ее руке. Но, устыдившись, он тут же отдернул ее.
— Святой отец, что нам делать? — спросила миссис Макбрайд.
Впервые в жизни она задавала ему подобный вопрос, да к тому же еще таким доверчивым тоном.
— В полиции мне дали специальный номер. Думаю, нам нужно немедленно позвонить по нему. Они кого-нибудь пришлют — либо сюда, либо к вам домой. В конце концов, вы, Том и Мэгги — важные свидетели. А потом, когда мы это сделаем, я удалюсь в кабинет и попрошу вас меня не беспокоить. У меня до сих пор не было возможности прочесть утреннюю молитву.
— Хорошо, святой отец. — Ее голос звучал почти робко.
Было еще кое-что, что ему следовало сделать. Странно, что он не подумал об этом раньше. Безусловно, он обязан завтра или в ближайшее время навестить жену и родственников Пола Бероуна. Удивительно, насколько по-другому он чувствовал себя теперь, когда точно знал, что делать. В памяти всплыло из «Послания к римлянам»: «И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро…» Но он сразу отогнал эту мысль. Она слишком смахивала на богохульство, чтобы быть утешительной.
Книга вторая
Родня
1
Покинув церковь, Дэлглиш ненадолго заехал в Скотленд-Ярд, чтобы взять дела Терезы Нолан и Дайаны Траверс, так что на Камден-Хилл-сквер, 62, он попал только во второй половине дня. С собой он захватил Кейт, оставив Массингема присматривать за окончанием осмотра в церкви. Кейт сообщила ему, что в настоящее время в доме находятся только женщины, и он счел правильным, чтобы с ним была женщина, тем более что именно Кейт первой сообщила им о смерти сэра Пола. Он догадывался, что Массингему такое решение не понравится. Первые собеседования с родственниками чрезвычайно важны, и Массингем наверняка хотел на них присутствовать. Он относился к Кейт Мискин лояльно и честно, потому что уважал ее как детектива, — именно это от него и требовалось. Но Дэлглиш знал, что Массингем все еще отчасти тосковал о временах, когда женщины-полицейские довольствовались тем, что искали пропавших детей, беглых женщин-заключенных, перевоспитывали проституток, утешали родственников, потерявших близких, и, если уж им очень хотелось пощекотать себе нервы и принять участие в расследовании, находили себе подходящее применение, занимаясь шалостями малолетних правонарушителей. От него Дэлглиш услышал и еще один аргумент: из-за претензий женщин-полицейских на равный статус и равные возможности теперь, когда их разрешено выдвигать на переднюю линию при столкновении с бунтовщиками, подставлять под взрывы самодельных бомб, свистящие камни, а в последнее время и пули, работа их коллег-мужчин сильно осложнилась. С точки зрения Массингема, инстинкт защитника женщины, проявляющийся в момент серьезной опасности, был неискореним в мужчине, и, если бы это было не так, наш мир стал бы много хуже. Насколько понимал Дэлглиш, Массингем нехотя отдавал должное Кейт, которая не испытала позывов к рвоте при виде окровавленных трупов в церкви Святого Матфея, но нравиться она ему от этого больше не стала.