Постоянно всплывали обстоятельства, подрывающие мои планы. Несколько проектов пришлось запускать заново. Мне никак не удавалось сравниться по силе с отцом.
И опять всплыл этот Костя, явно готовившийся мстить. Я и сам собирался присутствовать на празднике и издали посмотреть на ее веселье, услышать ее голос, может быть даже заглянуть в глаза. Но, как назло, случилась авария на новом участке нашего производства. Я был ответственен за запуск и, видно, передавил на инженеров со сроками. Проект запустили вовремя, но несчастный случай унес восемь жизней. Пришлось ехать и разбираться самому. Я не мог обеспечить своей девочке безопасность.
Закрыть ласточку — это была вынужденная мера. Меня дернули звонком из детдома в самый неподходящий момент. Я разозлился и бросил в сердцах: «Да хоть закройте ее, но не пускайте!», но не рассчитывал, что они воспримут это буквально. И те жестокие слова, которые я наутро ей написал, были от того, что я не увидел картины целиком.
Я готов был себе локти кусать, когда мне сказали, что она проплакала всю ночь, запертая в подвале библиотеки. Вот так я стал для нее еще и предателем. Я решил не оправдываться, а попробовать уже при встрече завоевать ласточку. Я хотел стать для нее всем, а превратился в ее палача.
Кстати, этого безумца Костю, угашенного какой-то наркотой, охрана отловила уже под утро. При нем нашли еще пакетики с запрещенными веществами и быстро по-тихому закрыли на пятнадцать лет.
Вот так жизнь вернула меня с небес на землю. Я обрастал влиянием, но не так стремительно, как это было необходимо, и все ждал случая, чтобы приблизиться, просто дышать с ней одним воздухом и не рисковать при этом ее жизнью. И такой случай скоро представился.
IV
Неожиданная авария, унесшая жизнь ее матери, стала отправной точкой в наших отношениях и повлекла за собой цепь столь драматических событий.
Я осознанно дал согласие на ее приезд в Москву. Мне был на руку вскрывшийся косяк Пантелеева с завещанием. Ситуация позволяла не раскрывать все карты, а выбрать выжидательную позицию. Я предоставил ставленнику отца право самому ввести мою девочку в общество и занял место зрителя. Это была самая трудная роль в моей жизни.
Она появилась на ужине в их доме в маленьком черном платье, обтягивающем фигуру и открывающем уязвимую нежность ключиц. Я встал у окна против света, надеясь, что ласточка не вспомнит меня, а я смогу более выгодно всю ее рассмотреть. Она нервничала и смешно сжимала маленькие ладони в кулачки, чуть замедлилась на пороге, глубоко вдохнула и шагнула в гостиную. Она внимательно осматривалась, на ее лице, как в открытой книге, сразу читались все ее эмоции. Она чуть не споткнулась, когда увидела моего отца, зрачки расширились, а лицо приобрело настороженное выражение, а когда перевела взгляд на Олега, то заметно напряглась, как будто так и ожидала какой-то пакости. Она явно считала, его плохим парнем, но еще не знала, что я на много хуже.
Меня она рассматривала дольше всех. Аккуратно и любопытно одновременно. И еще много раз за вечер бросала задумчивые взгляды из-под опущенных ресниц.
Но и сама девушка произвела на собравшихся совсем не то впечатление, на которое я рассчитывал. Я не думал, что ее застенчивое, скромное поведение настолько привлечет всеобщее внимание. И чем тише она старалась держаться, тем больший интерес вызывала. Чем более просто отвечала, ничего не пытаясь из себя стоить, тем больше создавала вокруг себя неверия и желания докопаться до сути. Сестра, не привыкшая к конкуренции, вела себя все резче и грубее. Под конец вечера мне уже хотелось надавать ей затрещин, а Олега, просто сжечь напалмом. Да, все они были, как стая шакалов, почуявших добычу, и каждый жаждал оторвать себе кусочек.
А мне до дрожи в руках захотелось накрыть ее своим теплом, увести, спрятать ото всех. Но я не разрешил себе погрузиться в эмоции, потому что знал: лучшая на тот момент защита у нее была в доме Пантелеева.
Девочка вживую оказалась еще лучше и еще слаще, чем я себе представлял. Наблюдать со стороны было невыносимо, потому что все находящиеся в комнате это почувствовали. Только я был совсем не тот человек, который бы стал делиться.
А потом она приехала ко мне с Олесей. Она застыла на моем пороге с обдолбанной сестрицей, а я замечал только ее. Смотрел и сам себе не верил. Так глупо и так безрассудно. Одна добрая, хорошая девочка, спасала вторую не такую уж и хорошую.
И я так разозлился на нее за то, что не сидит тихо, как положено сироте в большом городе, а ищет приключений на свою задницу, не ждет и не верит в своего спасителя.
И задыхался от того, как близко она оказалась в ту секунду и одновременно несоизмеримо далеко. Я почти касался ее плечом, сидя на теплом кафельном полу в ванной комнате, и все равно не смог бы до нее дотянуться.
Я не мог бы ничего ей про себя рассказать, потому что было еще не время. Буквально из наэлектризованного воздуха между нами возникла одна проникновенная секунда, когда я был уверен, что поцелую ее. Сам не знаю, как сдержался, наверное, осадила мысль, что просто не смогу остановиться, и тогда она уж точно впадет в свою паническую истерику, и я все совершенно окончательно испорчу между нами. Мне нельзя было ее трогать, и это было нестерпимо, мучительно.
А она сидела совсем рядом в прозрачной блузочке, которая абсолютно ничего не скрывала. Такая манящая и такая моя. Я засмотрелся на ее подрагивающую от дыхания совершенную жемчужно-белую грудь и никак не мог отделаться от мысли, что хочу узнать какова она на ощупь. А потом ласточка повернула голову одновременно со мной и так на меня посмотрела, что мне пришлось сцепить руки в замок, чтобы не коснуться ее. Это оказалось выше моих сил. Нужно было срочно сбросить наваждение. И на помощь пришла злость. Девчонка вела себя так открыто, так доверчиво, как будто не понимала, какое впечатление она производила на мужчин. Ей же было не пятнадцать, и уж совсем не догадываться она не могла!
А она что-то спрашивала, а я суть только через слово улавливал, так меня вело от ее близости. Перед глазами мелькали тонкие запястья, я ощущал плечом тепло ее гибкого тела. Я сам не понял, как мой рот сказал ей:
— Розовая, послушная девочка. Здесь таких не видели. Ты себе не представляешь, с каким удовольствием многие захотят тебя испачкать жадными лапами, трахнуть, сломать. Они в голодную очередь выстроятся, чтобы увидеть тебя на коленях — розовую и послушную.
И я видел в этот момент ее на коленях передо мной такую трогательную, мягкую и податливую. Как она распахивает свой ротик, чтобы вобрать мой член, как стонет подо мной, как отзывается на мои ласки.
Ее глаза ошеломленно распахнулись, но я не заметил в них испуга, скорее там плескалось изумление и немного любопытства. Ох, как же вкусно она на меня смотрела! А потом приехал Олеськин врач…
А после провальной вечеринки в нашем клубе, когда мне позвонил почти плачущий Олег, я чуть сам умом не поехал. Я рисовал себе самые ужасные картины, пока, как угорелый, мчался в клуб. Когда увидел, в каком состоянии находится моя ласточка, то захотелось убивать. Я проклинал тот день, когда стал всего лишь зрителем в этом затянувшемся спектакле.
Моя девочка находилась на периферии реальности, но я знал, что она улавливала действительность, и мне не хотелось ее добить своим агрессивным поведением, наоборот, моя фигура должна была вызывать ассоциации с чувством стабильности. Я и сам почти успокоился, когда перебирал ее волосы, когда она позволила положить свою голову на мои колени. Ласточка действовала на меня, как анти-стресс.
До сих пор виню себя за то, что не отвез ее к себе домой сразу после этой ночи. Мне все казалось, что она не примет меня такого, как есть, что я еще не достаточно готов встать против отца.
А когда она, доверившись идиоту Алтабаеву, пробралась в мое казино, я испугался, что опоздал. «Теперь не отпущу» — подумал я, когда чуть позже в подсобке сжимал в объятьях хрупкое, но такое желанное тело. Я словно почувствовал, что идеального момента можно прождать всю жизнь, и рискнул.