«А может, я могу и говорить?!»
Эта мысль–вспышка ошеломила Полкана. Он оторвал морду от воды в жестянке, попробовал сгруппировать звуки в слова. Но из пасти вырвалось прерывистое клокочущее рычание. Полкан взвизгнул от горя, побрел к будке.
«Что делать? Как изменить свою судьбу? Как хотя бы избавиться от этого проклятого ошейника? Что может быть унизительнее для мыслящего и чувствующего существа, чем быть на привязи?»
Полкан знал: его бездомные родичи часто голодают. Их может сбить любая машина, пристрелить собачники. Наконец, зимой или в дождь теплая будка — это тоже кое‑что. Но они свободны! Лучше погибнуть от голода, замерзнуть, чем мучиться в неволе. Значит, надо любым способом или избавиться от ошейника, или разорвать цепь. Свобода превыше всего!
Полкан вернулся в будку, лег. Ветер все так же околачивался в саду, срывал переспевшие груши. Они бухались редко и глухо, а сердце пса колотилось горячо и сильно. Он старался не ворочаться, чтобы не звякала цепь, лишний раз не напоминала о неволе. Задремал лишь к утру. И приснилось Полкану, что он стоит на своей будке, сверху, и что‑то говорит, говорит, говорит. А на улице за забором стоят люди, много–много людей и внимательно слушают его. Слов тоже много. Они льются из него привольно, легко, будто дождевая вода из водосточной трубы. Они красивые, как птицы, что прилетают в этот сад. Они порхают в воздухе, будто белые бабочки–капустницы, и у него, как никогда, радостно на душе. Он научился говорить! У него получается. Он утке как люди. Он почти человек!
С утра Панков не без удовольствия облаял соседку: приспособилась, стерва, трусить половики у его забора, всю свою пыль ему во двор прет.
Затем надел новую клетчатую рубашку, поставил в сумку литровую банку липового меда, положил в–карман пиджака страховые полисы Евдокии и бодренько зашагал на троллейбусную остановку. На полпути вспомнил, что забыл покормить Полкана, но возвращаться не стал: не сдохнет, да и возвращаться — плохая примета.
В юридической консультации было пустынно. Александр Фомич толкнул первую попавшуюся дверь, поздоровался. Полный седой мужчина, который читал какие‑то бумаги, ответил, а второй даже головы не повернул: сидел за столом у окна и пил чай с бубликами и маслом.
«Пойду к толстяку», — решил Панков.
— Хочу с вами посоветоваться, — сказал Александр Фомич, недовольно поглядывая на напарника толстяка — что за люди пошли, не может дома позавтракать.
— Присаживайтесь. Слушаю вас. — Юрист отложил бумаги.
— У меня дело тонкое, секретное, —без обиняков заявил Панков. — Пока ваш товарищ чаи гоняет, может, выйдем на улицу?
— Коля, — укоризненно сказал толстяк, — опять ты мне клиентов отпугиваешь?!
Тот хмыкнул, захватил с собой снедь, стакан с чаем и вышел из комнаты.
— Спасибо. Люблю деловых людей. — Панков достал банку с медом, поставил на стол и со значением добавил. — Липовый. Наши «фантики» — не деньги, а это продукт.
Александр Фомич не знал, сколько стоит консультация юриста, но в силу и значимость своего продукта верил свято.
Толстяк покрутил банку в руках, улыбнулся и поставил ее под стол.
— Слушаю вас.
Александр Фомич рассказал о смерти Евдокии, о ее сыновьях от первого мужа, которые теперь хотят обобрать его, пенсионера, как липку.
— Брак зарегистрирован? — уточнил юрист.
— Конечно. Двенадцать лет вместе протрубили… Мне знакомые сказали, что в первых числах октября можно будет получить. Должно полгода исполниться.
— Да, — сказал толстяк. — Если вами заявлены права на наследство.
Панков похолодел.
— Как это — «заявлены»?! Ядолжен получить свое.
Юрист наклонил голову, как бы ожидая, пока клиент успокоится, станет вменяемым.
— «Получить» и «заявить права» — разные вещи, — терпеливо объяснил он. — Сначала надо заявить. Чтобы определился круг наследников. Чтобы выяснить: не было ли особых распоряжений вашей бывшей супруги. — Он хмыкнул, что‑то вспомнив. — Эти старушки, знаете ли, иногда по десять раз меняют завещания. Поругались, например, с вами — бац, переписала все сыновьям. Сыновья чем‑то обидели — бац, и все в доход государства.
Александру Фомичу перехватило дыхание.
— Как? Мое… кровное… горбом заработанное — сыновьям… в доход?
Толстяк улыбнулся.
— Ну, это крайности. Не волнуйтесь. Вы получите, во–первых, свою половину сбережений. Во–вторых, раз сыновей двое, еще одну треть из оставшейся половины. Если, повторяю, не было завещания.
— Чего? — тупо переспросил Панков.
— В бумагах покойной не указаны наследники?
— Нет, ничего там нет.
— Значит, вам следует срочно обратиться в нотариальную контору. Если покойная не оставила завещания, раздел наследства, как я уже говорил, будет произведен в установленном законом порядке.
— Но… вы… Вы можете заявить мои права? — спросил Панков, вспомнив о банке с медом.
— Если возникнут трудности. Пока у вас нет никаких проблем. Идите к нотариусу, оформляйте бумаги. А в случае чего — ко мне.
Александр Фомич, забыв попрощаться, вышел на улицу. Во рту было сухо и горько, болела голова.
— Я вам покажу — в доход государства, — пробормотал он, с ненавистью глядя на встречных прохожих. Панкова буквально ошарашили слова юриста о возможном завещании. Неужели старая стерва додумалась до такой пакости? Нет, даром он свое все равно не отдаст. Есть еще суд, есть на свете правда. Если на то пошло, то это вообще его деньги. Все! До копейки!
Александра Фомича переполнял праведный гнев.
Он сел в троллейбус, который шел почти к самому дому, отвернулся к окну. Злость окаменела в нем, засахарилась, как старый мед. Даже мысль о том, что он по сути даром отдал банку липового, не возмутила, а только немножко добавила жжения в груди. Если ты, сволочь, ничего не решаешь, ничем не можешь помочь, если надо тащиться к какому‑то дурацкому нотариусу, то зачем берешь ценный и дорогой продукт?! Всем твоим советам — грош цена да и то в базарный день.
Панков сидел на сиденье прямо, будто кость проглотил. Троллейбус бежал мимо знакомых домов, магазинов — он смотрел на них и не видел их. Он обдумывал будущее сражение, предчувствуя, что оно будет нелегким, нутром чуя — ничего хорошего встреча с нотариусом не принесет. Этот гаденыш улыбчивый, Сережа, уже, наверно, там не раз побывал. Может, и деньги сунул. Нет, сегодня он в нотариальную контору не поедет, сил нет. Отдохнет, отоспится, а уж завтра…
Состояние у Александр Фомича в данный момент было такое, что если бы в троллейбус зашел контролер и потребовал от него закомпостированный талон, он вцепился бы ему зубами в горло. Душил и рвал бы тело, пока не хлынула бы в рот солоноватая горячая кровь.
— Полкаша, Полкаша, иди сюда!