— Знаешь? — резко спросил Белов.
— А кто его? Артист?
Белов протянул фотографию Гостева:
— Этот?
— Он… Женька Артист… Это он Витька? Ну, ему не жить…
— Кто такой Витек?
— Кличка у него Царевич. Не московский он. Из Салтыковки. Он от деловых к Артисту приезжал.
— Фамилия Артиста?
— Не знаю.
— Где живет?
— Не знаю. Он ко мне сам приходил. Говорил, где товар взять, деньги забирал.
— Твои дружки его знают?
— Видели.
— Они тоже работают на него?
— Через меня.
— Когда должен прийти Артист?
— Не знаю.
— Выйди, Толик, в коридор.
— Ну вот что, Евгений Иванович, — сказал Белов голосом не терпящим возражения, — раз я старший, то мое решение такое. На квартире Кочана сажаем засаду. С утра сориентируй всех. Покажи карточку Артиста.
Вячеслав Андреевич теребил руками шапку.
— Да вы успокойтесь, чего волнуетесь, — улыбнулся Данилов.
— А вас в МУР вызывали? — внезапно спросил Шумов.
Вопрос был настолько неожиданный, что Иван Александрович на секунду растерялся даже. Потом, представив себе ситуацию, расхохотался. Шумов тоже улыбнулся, но грустновато.
— Нет, — ответил Данилов, — не приходилось мне.
Ему положительно нравился этот худощавый, сдержанный человек. Одет был Шумов в хороший костюм, сорочка на нем была заграничная. Над карманом пиджака были нашиты две полоски за ранения — золотистая и красная.
— Где это вас? — спросил Данилов.
— В декабре сорок первого под Волоколамском.
— Да что вы? Я тоже там воевал.
— Вы?
— Представьте себе. В сводном батальоне НКВД.
— Значит, соседи. Я помвзвода был в 3-й ополченческой бригаде. По ранению уволили вчистую.
— Где работаете?
— В Московском драматическом театре помрежем. Я до войны в театральном институте учился. Ушел добровольцем. Ранило. Вот работаю. Говорят, институт возвращается, опять пойду учиться.
— Послушайте, Шумов, вы этого человека знаете?
Данилов протянул ему фотографию.
— Женька Баранов, — мельком взглянув на нее, ответил Шумов. — Что, за спекуляцию попал?
— Почему вы так считаете?
— А его из нашего театра за это поперли. В сороковом театр ездил в Латвию. После воссоединения. Ну он там и развернулся. Спекулянт. Пустой человек.
— Вы, случайно, не знаете, где он живет?
— На Краснопролетарской. Дом его одноэтажный, деревянный, как раз напротив типографии. Я у него галстуки покупал, так ездил туда.
— Вы его давно видели последний раз?
— В прошлом году, он ко мне пару разу с очень милой девушкой заходил, просил почему-то называть его Олегом.
— Ну а вы?
— Называл, мне не жалко.
— Он часто бывал у вас?
— Я же сказал, пару раз. Такие, как он, — люди бесцеремонные. Приходят без звонка, валятся как снег на голову. Эта наша мягкотелость, свойственная интеллигенции. Знаешь, что дрянной человечишка, а все равно обидеть боишься.
Гостев позвонил в двадцать два сорок три.
— Соломончик, — услышал Никитин в трубке бойкий баритон. — Звонила ли моя прелесть?
Портной из-под очков поглядел на Никитина. И ответил насмешливо:
— Для вас, молодой человек, хорошие новости. Она ждет свидания утром у проходной. Говорила, что достала для вас кое-что.
— Соломончик, вы умница. У меня есть чудная фланелька, я хотел бы пошить летний костюм.
— Е. Б. Ж., — ответил Соломон Ильич.
— Что? Что? — удивился Гостев.
— Е. Б. Ж. Вам, как артисту, следовало бы читать письма Льва Николаевича Толстого. Он заканчивал их именно этими буквами. Они расшифровываются очень просто: «Если буду жив».
— Я буду жить долго, Соломончик. Долго и счастливо.
Портной еще раз посмотрел на прижавшего наушники Никитина, на тяжелые фигуры оперативников и, вздохнув, сказал:
— Мне бы вашу уверенность. Так что передать милой даме, если она будет звонить еще?
— Скажите, что приду.
«Ту-ту-ту» — загудела трубка.
— Вы, папаша, молодец. У вас не только руки, но и голова золотая.
— Что же, эта оценка мне очень важна. Может, вы мне и справку выдадите?
— Какую?
— О правовом самосознании.
— Нет печати, папаша, — улыбнулся Никитин, — а то бы выдал. Вы уж не обессудьте, двое наших у вас посидят. Ладно?
— Это как, ловушка?
— Да нет, папаша, это засада.
— Жаль, что мои внуки выросли и воюют сейчас на энском направлении, было бы что рассказать им.