— Так, — ответил Леонид Витальевич, видя уже, что все рушится, но не сдаваясь. — Так я себе и представляю: из уважения к памяти Данилевского мы с вами делаем это усилие в спасаем ребенка. И оба — и вы и я — не совершаем при том ничего недозволенного, ибо…
— Леонид! — произнес Грачевский, будто заклиная. — Но ведь это же нереально…
Тогда Леонид Витальевич поднялся и, ступая медленнее, менее твердо, чем желал бы, пошел к двери по мягкому, толстому ковру, в котором утопала нога.
— Я же вам с самого начала сказал, что почти ничего не могу, — горько, чуть даже покаянно проговорил ему вслед бургомистр.
— Почему же «почти»? — возразил, оборачиваясь, Леонид Витальевич. — Коли не можете помочь ребенку, значит — не можете ничего.
В коридоре он хватился: фотографии, которые дал ему Воля, остались на диване в кабинете Грачевского.
Леонид Витальевич вернулся в приемную, где, как заметил теперь, было тесно от посетителей, ожидающих бургомистра. На него вопросительно взглянула секретарша — средних лет женщина с густой копной волос, обесцвеченных перекисью водорода. Это было модно перед войной, но сейчас выглядело диковинным, потому что женщины в оккупации не красили больше волос — им было не до того, — а те, что красили, делали это, наверно, для немцев. Так, по крайней мере, казалось.
— Извините, — сказал Леонид Витальевич, — вы не будете любезны… Я забыл в кабинете у бургомистра семейные фотографии.
И на мгновение жалость к старому человеку, которому дороги семейные фотографии, засветилась в глазах крашеной секретарши. Она скрылась в кабинете и вскоре вышла оттуда с самим Грачевским, протянувшим Леониду Витальевичу забытую им пачку.
— Я еще возвращусь сюда сегодня, а сейчас должен отлучиться, — объявил бургомистр секретарше и тем, кто его ожидал.
И он пошел рядом с Леонидом Витальевичем по длинному коридору, по обе стороны которого, отступив к стенам, стояли и смотрели на них посетители управы.
— Знаете, что вам удалось? — вдруг резко спросил Леонид Витальевич, страдая от двусмысленности положения, от того, что на глазах у множества людей бургомистр неофициально, нарочно запросто и с улыбкой, о чем-то ему говорит.
— Что же, что же мне удалось? — живо и как бы даже слегка ободрительно переспросил Грачевский, на ходу взяв Леонида Витальевича под руку, от чего тот не успел уклониться.
— Вам удалось перестать быть интеллигентом, — отчетливо проговорил Леонид Витальевич, с усилием поспевая за широко и ровно шагающим Грачевский.
И бургомистр обиделся. Его называли — он знал — изменником Родины, предателем Советской отчизны, немецким прихвостнем и подлипалой — все это, однако, ничуть его не задевало. А тут лицо его налилось краской, кровь прихлынула с пугающей быстротой, он не сразу смог овладеть собой и только на улице произнес, словно бы осаживая грубого шутника:
— Ну, знаете, за такие слова бьют канделябрами!..
Он произнес это именно в той интонации, которой от себя добивался: с надменным неодобрением, но, сейчас же снова переполняясь обидой, не сумел тут поставить точку. И перед тем как сесть в ожидавшую его пролетку, ответил на фразу Леонида Витальевича еще раз, теперь — задето.
— Ну, все-таки не совсем перестал, — сказал он с ударением. — Иначе я, наверно, попросил бы арестовать вас, это было бы нетрудно. Но я не делаю этого. Думать обо мне вы вправе что хотите.
Воле казалось, что прошло уже много времени с момента, когда Леонид Витальевич ушел к бургомистру. Он успел перелистать странички настенного календаря до конца года, читая внимательно строчки текста на каждой, с волнением приподнимая одну за другой, как будто мог на них прочесть, чем ознаменуются, что принесут еще не прожитые, не наступившие, но близящиеся дни года. И было странно: о каждом дне календарь сообщал ему что-нибудь неважное, сам не ведая о главном — о том, что идет война…
Римма Ильинична, занятая домашними делами, входила и выходила из комнаты, появлялась из-за занавески и исчезала за нею. Несколько раз она вздохнула. Воля подумал, что Римме Ильиничне, наверно, неприятно его присутствие: ведь Леонид Витальевич сидел дома, все было тихо-мирно, а из-за Воли он, в минуту собравшись, поспешил в управу и не возвращается что-то долго…
— Я тогда пойду пока что, — пробормотал он.
— Если вам нужно, — ответила Римма Ильинична, — но не потому, что вы мне мешаете или… — Она помедлила и голосом, который Воля не раз потом вспоминал, добавила: — Я часто тревожусь за Леонида Витальевича, но никогда его не удерживаю.