…Отец приехал на подмосковную дачу, в летний день, под вечер, и сказал, что получил назначение в приграничный город. Выезжать надо послезавтра. И сразу, вмиг, стала прошлой жизнь с утренним чаем на открытой, чуть наклонной терраске, с купаниями в тепловатом и мутноватом пруду, с легким стуком пинг-понговых мячиков по дощатому столу, стоявшему на границе двух дачных участков, с чтением и дремой в гамаке, с непременным волейболом в предвечерний час; в этот час на пустующей весь день площадке появлялись приехавшие после работы взрослые, в трусах и майках, а старшие ребята натягивали на два голых столба сетку, и начиналась игра до сумерек, до тех минут, когда над двумя садами — всегда одними и теми же — подымались, ширясь, клубы самоварного дыма и до площадки доносился запах горелых шишек…
Все это, никуда не исчезнув, вмиг стало для Воли прошлым, но удивительно было и то, что ставшее для него прошлым оставалось для многих настоящим. Странно было смотреть на тех, кто не уезжал, как он, с отцом на границу. И было немного жаль их…
А сейчас жаль было мать, Бабинца, Кольку, для которых все, что отодвигалось для него в прошлое, продолжало длиться. Он никогда не расставался с матерью и боялся думать о разлуке с ней. Но мысль о том, чтобы отправить Машу с человеком, посланным Гнединым, а самому остаться, ни разу не шевельнулась у него в уме…
Дорога к партизанам оказалась длинной. Сначала ехали недолго на попутном грузовике по асфальтированному шоссе, потом свернули на булыжное, но нему долго подпрыгивали на тряской колымаге; сойдя с нее, шли пешком мокрыми проселками, ночевали в сторожке, от которой у провожатого был ключ.
На рассвете опять зашагали пешком, на этот раз — порознь, разделившись.
Ночью Маша почти не спала, и последние километры пути Воля нес ее, спящую, на руках. Провожатый в это время на всех парах спешил к партизанскому лагерю кратчайшим путем, через болото, чтобы предупредить об их приближении.
Воля знал, что не должен углубляться в лес, знал, где их встретят, знал, что отвечать, если вблизи от леса, в поле, его окликнут.
Всё уже почти удалось. Совсем рядом начинался край, где были свои, только свои, ему предстояло туда попасть, с ними соединиться, а вокруг было безлюдно, тихо, никто не преграждал ему пути. И Воля не позволял себе верить, что это может быть так просто, что так вот, до самого конца, им не помешает ничто…
А Маше снилось в эти минуты, как она утром, едва проснувшись, не открывая глаз, перебирается на постель к маме и шепчет ей:
«Я приползла…»
Так она всегда говорила маме в воскресное утро, когда та не уходила рано на работу.
Мама сказала:
«Нет, нет, нет! Нечего нежиться! Так мы проспим всё на свете. Одевайся скорее, и пойдем».
И потом сразу они шли по огромному полю к лесу, она — впереди, а мама, бабушка, дядя Женя — за нею в отдалении. Она оборачивалась и видела, что они ее видят. И, не оборачиваясь, тоже чувствовала, что они идут следом.
Она приближалась к опушке высокого, откуда-то знакомого леса и входила первая в его дремучую громадность…
В это время Воля в самом деле медленно ступал по лесной тропинке, судя по приметам — той самой, на которую должен был свернуть. Он начал считать шаги, помня, сколько их нужно сделать до развилки, и остановился, когда увидел, что на условленном месте ждут свои.