Когда поезд остановился на немецкой границе, офицер-пограничник открыл дверь в их купе — Гарольд делил его с Бенни Уортом, который был в его группе самым давним партнером, и двумя румынами, которые почти все время спали, но иногда все-таки просыпались, кротко улыбались и снова возвращались к своим снам. Офицер, как показалось Гарольду, бросил на него сердитый взгляд, раскрыв его паспорт. В ходе нынешних гастрольных турне пограничники не раз бросали на него такие сердитые взгляды, но взгляд этого немца затронул какие-то глубинные струны его души. И дело было не столько в том, что он вдруг вспомнил, что он еврей; у него никогда, в сущности, не возникало никаких проблем с его еврейством, в частности потому, что волосы у него были светлые, глаза синие, а его в общем-то веселая натура никогда не вызывала у окружающих никаких негативных реакций, столь обычных для той эпохи. Скорее всего дело было в том, что он к данному моменту умудрился почти полностью стереть из памяти все истории, которые читал с год назад или раньше, — рассказы о том, как новое германское правительство преследует евреев, изгоняя их из бизнеса, вводя для них запреты на многие профессии и заставляя многих эмигрировать. С другой стороны, Бенни Уорт, который называл себя коммунистом и располагал разнообразной информацией, какая никогда не публикуется в обычных ежедневных газетах вроде «Нью-Йорк таймс», говорил ему, что нацисты в этом году слегка приглушили всю эту антиеврейскую травлю, чтобы не выглядеть так уж погано в глазах туристов, желающих приехать к ним на Олимпийские игры. «Я слыхал о некоторых инцидентах еще и с румынами, но сам-то ничего такого не видел, так что ничего толком не помню», — объяснил он. Все это можно, в конце концов, понять; у него никогда не было «вербального контакта» с аудиторией, и он не мог читать местных газет, поэтому все, что в действительности происходило в городах, где он выступал, было окутано для него дымкой отдаленности и неопределенности.
По сути дела, рассказывал он, его общее и более или менее ясное представление о Гитлере проистекало из кинохроники, в которой показывали, как тот несколько месяцев назад демонстративно покинул олимпийский стадион, когда бегун Джесси Оуэнс, негр, поднялся на пьедестал почета и получил свою четвертую золотую медаль. «Скверный поступок, совершенно неспортивный, — сказал он. — Но давай смотреть правде в глаза: такое могло произойти и во многих других странах». Сказать по правде, Гарольду вообще было трудно сосредоточиться на политических вопросах. Его жизнь была в танце, в чечетке, в притопывании каблуками, в прокручивании новых па, в том, чтобы на столе всегда было что-то съедобное, в том, чтобы удерживать свою маленькую труппу от распада, который вынудил бы его тратить время на поиски и подготовку новых людей. И конечно же, имея в кармане американский паспорт, он в любой момент мог собраться и умотать отсюда, вернуться обратно на Балканы или даже домой, если станет совсем уж скверно.
В Берлин они прибыли во вторник вечером. Их встретили на перроне, едва они сошли с поезда, двое мужчин, один в костюме, напоминающем тот, что был на Фуглере, но синем, а не зеленоватом, второй в черном мундире, отделанном по краям лацканов белым кантом. «Мистер Фуглер ждет вас», — сообщил тот, что в мундире, и Гарольд почувствовал гордость: его принимают как важную персону — и едва смог подавить волну захлестнувшего его восторга. Обычно его группа по прибытии сама выбиралась из поезда и тащила свои тяжеленные кожаные чемоданы, попутно продираясь сквозь дебри очередного идиотского местного языка, дабы объясниться с носильщиками и подозвать такси, да еще и под проливным дождем. А здесь их проводили к «мерседесу», и он торжественно проследовал в отель «Адлон», лучший в Берлине, а возможно, во всей Европе. К тому времени, когда Гарольд, один в своем номере, покончил с ужином из устриц, osso buco[2], картофельных оладий и бутылки рислинга, он уже полностью погрузился в волшебные мечты, представляя, как может распорядиться свалившимися на него деньгами. Он уже полностью был готов к работе.
Фуглер явился на следующее утро, во время завтрака, пробыв в его номере несколько минут. Выступление состоится в полночь, сообщил он, а до восьми клуб в их распоряжении, и они могут репетировать, пока не начнется обычное шоу. Сегодня это был несколько излишне возбужденный Фуглер. «Он, казалось, готов в любой момент броситься мне на шею», — рассказывал Гарольд.