А уж то, что сейчас на его, Ираклия, глазах происходило, не имело никаких оправданий… Позади этой малой группки инвалидов и их жен, у самой бойлерной, слепяще пылало, на солнце, отбеленное лезвие бульдозерного ножа, подобного исполинской отвисшей челюсти: стучал мотор, по машина не двигалась. Бульдозерист в черном берете то высовывался из кабины, то скрывался в ней, словно прятался.
Все это было диким, ни с чем не сообразным. Взрослые люди, соседи Ираклия, с которыми он каждодневно встречался, а с иными даже водил знакомство, посходили с ума… Впрочем, с некоторых пор поступки взрослых, их мнения, их взгляды на жизнь, на честь и достоинство вообще не всегда нравились Ираклию; он спорил и осуждал — порой мысленно, а порой и вслух.
— Ирка! — позвала его из комнаты Наташа, сестренка. — Ирка! — так по-девчоночьи звали его в семье сестра и мать. — Что ты там! Идем же!
Ему было поручено отвести ее сегодня на какой-то там утренник в школе — мать, покормив завтраком, отправилась по магазинам, как она объявила. Отец тоже рано ушел.
— Ты как приклеился… Ну, Ирка!
Она была уже совсем готова идти. С утра эта маленькая щеголиха вертелась перед маминым трюмо, расправляя бант, сидевший на макушке, как большая белая бабочка, и любуясь на новые красивые туфельки. Она ставила ножки и так, и этак, носками в стороны, носками внутрь и при этом без удержу болтала:
— …Дети — это большое испытание. Но мы, женщины, не можем без семьи — вы согласны? — Она щурилась, копируя мамину гостью. — Еще чашечку кофе, пожалуйста! — И она любезно улыбалась, изображая маму, принимавшую свою приятельницу. — Семья для женщины — это свой дом, все другое — гостиница, вы согласны? — говорила гостья, испытующе щурясь. — Я абсолютно согласна!.. Попробуйте это варенье, — отвечала мама.
— Идем уже, идем… — отозвался с балкона Ираклий.
Он вернулся в комнату. В конце концов то, что происходило во дворе, его не касалось, — попытался он успокоить себя, да он и не знал, из-за чего там разгорелись страсти. Возможно, инвалиды и вправду позволили себе что-то такое?.. Хотя что они могли себе позволить?!
Почти машинально он тоже посмотрел на себя в зеркало. Оттуда с пристрастным вниманием его оглядел очень юный человек — смуглый, кареглазый, с муравьиной талией, в свежей белой рубашке и в джинсах… С некоторых пор Ираклий стал заботиться о своей внешности — как-то незаметно это началось. В общем, он был доволен ею, далее находил в себе сходство с лермонтовским Мцыри, каким тот ему рисовался, что становилось особенно заметным, когда он напускал на себя независимый вид и встряхивал черными, блестящими кольцами волос. Поэтому он подолгу не стригся — пока не получал замечаний от классного руководителя, а оказываясь перед зеркалом, не мог не тряхнуть волосами и не взглянуть, как это у него получается.
Во дворе шум усилился, и в комнату через раскрытую дверь донесся женский голос, такой звонкий, что показался веселым:
— Мы не разрешаем, мы протестуем!
Ираклий нахмурился, на этот раз без кокетства. Взрослые вели себя безобразно — воевали с инвалидами, что бы ни послужило тому причиной.
— Подожди! — бросил он Наташке. — Черт знает, что они там?! — и вновь выскочил на балкон.
Толпа перед бойлерной выросла ненамного, но зрителей на балконах, в окнах, в подъездах прибавилось. А мужчина в желтой майке протолкался на открытое место и швырнул-таки — швырнул! — палку. Он прицелился, как целятся городошники, вытянув на уровне глаз жилистую руку с палкой, — и метнул! Описав дугу, палка упала у самых костылей бывшего летчика. Тот невольно отшатнулся, чуть не опрокинулся на спину, и девочка в сарафане взвизгнула…
У Ираклия вырвалось: «Ой!» — он сам будто пошатнулся в этот миг. И негодуя на взрослых, и сердясь на инвалидов, на их безответное бессилие, он сорвался и побежал. Не стоять же сложа руки, как эти дяди и тети на балконах…
— Ирка, а я?! — воскликнула Наташка, когда он проносился мимо.
— Не опоздаем, не опоздаем! — крикнул Ираклий.
«Надо в домоуправление, — решал он, мчась по лестнице. — Ах, черт! В конторе сегодня выходной… Тогда — в милицию!..» Не одному же идти против толпы взрослых.