— На вопрос отвечает Уголовный кодекс, — начал Николай Георгиевич и тут же оборвал себя. — Не знаю, Саша, ей-богу, не знаю!.. Вам, вашему поколению, придется отвечать — практически, делом…
Хлебников был серьезен, что-то обдумывал.
— Как же так, Николай Георгиевич! — заговорил он. — Много вы книг написали, жизнь прожили… Простите! Дай вам еще столько же! Войну прошли… А главного, с чем бороться, не знаете.
— Что же главное? — спросил Уланов.
— А то главное, что портит человека: обида, несчастье, да мало ли… Главное, конечно, собственность, частной у нас нет давно, а запашок ее не выветрился. Вы смотрите, Николай Георгиевич, сколько лет прошло, а ее вирус — так вернее сказать, — вирус ее живет, фильтрующийся. От него и все заболевания также на моральной почве: ревность, жадность, зависть… Кому же с ними бороться?..
— Вам, — сказал Уланов, не дожидаясь конца фразы, — вам, молодой человек.
И Хлебников кивнул, соглашаясь; кивнул так, будто для него это не было новостью. Николай Георгиевич даже не ожидал такой бездумной, казалось, решимости. И противоречивое желание остудить этот самонадеянный пыл родилось у него.
— Видите ли, Саша… — начал он.
Но тут его заглушил могучий радиобас, наполнивший весь зал надежд.
— Объявляется посадка на скорый поезд номер… Поезд отправляется с четвертого пути. Объявляется посадка на скорый…
Люди стали срываться с мест, усилился гул голосов, и в колыхающейся плотной массе обозначились отдельные потоки, все в одном направлении — к распахнутым на платформы дверям. Хлебников со своей группкой и Николай Георгиевич потеснились, пропуская вереницу пестро одетой молодежи — каскетки, бороды, шарфы, волосы до плеч — с какой-то расчлененной аппаратурой, должно быть, съемочной: треноги, кубические кожаные чемоданы, цинковые ящики с пленкой. Спеша и останавливаясь, окликая друг друга — не потерялся ли кто, — протащилось большое семейство: папа в широкополой шляпе со старомодным кофром в ремнях, тянувшим его назад; мама в фетровом колпаке с продуктовыми сумками, набитыми доверху просалившимися свертками; бабушка с круглой, из прошлого века, картонкой для шляп и с обвисшим на другой ее руке, как неживым, белым песиком, ребятишки с коробками и корзиночками…
— Семья, — сказала Лариса, — основная ячейка.
И, спустя недолгое время, на многолюдном пространстве зала вновь установилось относительное зыбкое спокойствие, полное скрытой энергии.
— Видите ли, Саша! — вернулся Николай Георгиевич к прерванному разговору. — Каждое новое поколение, вступая в жизнь… Это — как вечный океанский прибой: волна набегает, волна разбивается о скалы, и следом вырастает новая волна… Каждое уверено, что именно ему предстоит покончить с недостатками мира. Но, ради бога, — Николай Георгиевич спохватился, — ради бога, не поймите меня, что я хочу внушить сомнения. Потому что, если не вы, то кто же тогда?
— Словом, обменялись любезностями, — сказала Лариса.
И их разговор опять был прерван: за спиной Уланова раздался тонкий, альтовый вопль:
— Сашка-а! Вот ты где!
Это вопил Ираклий. Он рвался к Хлебникову и лишь в последний момент удержался, чтоб не повиснуть у него на шее, что, конечно, было бы не по-мужски.
— А я искал вас, искал… Боялся, что опоздаю. Едете, значит… Ну, счастливо! Когда ваш поезд? Скоро уже… Ну, пиши мне, Саша! Я тебе тоже буду. — Слово наскакивало у Ираклия на слово, пела грузинская интонация; Ираклий топтался, жестикулировал, подскакивал, его легкое тело было в непрерывном движении, и он то порывался к другу, то осаживал себя. — Лариса тоже едет. Это хорошо! А кто еще едет? Ой, ребята, как бы я хотел с вами! Я к вам…
Ираклий осекся на полуфразе, увидев Уланова, а его орехового оттенка кожа разом посветлела — кровь отлила от лица.
Николай Георгиевич подавил в себе желание кинуться к этому мальчику и обнять его. Вот кто, Ираклий, сын Мариам, — он, он — был поразительно, как младший брат, похож на того, убитого первым бойца, упавшего на сосновой опушке!.. Такое же смугловатое лицо, такая же кудрявая голова и муравьиная талия, — у того она была опоясана солдатским брезентовым поясом с подсумками, а у Ираклия — тоненьким ремешком. И такие же широко открытые глаза с голубым белком… А может быть, — так хотелось поверить! — это воскрес тот, убитый в сорок первом, ожил и пришел сюда, к друзьям и единомышленникам. Воскреснув, он помолодел годика на три, на четыре, — ничего удивительного, так, наверно, и полагалось в чудесных случаях человеческого воскрешения.