— Сашенька-простачок, — сказала Лариса. — Слушайте его больше, это же сплошная маниловщина.
«Неужели она любит его?» — подумал Николай Георгиевич.
На соседний путь, плавно замедляя ход, со слабеющим, звенящим гулом подошла электричка. И у Уланова возникло неожиданное и весьма далекое сравнение с замирающим скольжением скрипичного смычка… Поезд и скрипка!.. Он и сам подивился, почему бы?.. И только электричка встала, как из ее зеленых вагонов посыпались пригородные москвичи… На несколько секунд в бегущее облачное окно заглянуло солнце — вмиг все заблистало, а в корзинах цветочниц, выходивших из вагонов, мгновенно расцвели букетики ранних цветов. Шафрановым пламенем вспыхнула голова Хлебникова.
— Ничего не маниловщина, — возразил он Ларисе, посмотрел на нее и зажмурился, как от сильного света. — А вы, Николай Георгиевич, верно подметили: волна встает и разлетается брызгами, за ней встает другая. А в какой-то момент и вековые скалы рушатся.
Стоя в тамбуре двинувшегося вагона, Хлебников крикнул:
— К нам приезжайте, Николай Георгиевич, вам нельзя…
Чего нельзя, Уланов уже не расслышал за нарастающей музыкой вновь заигравшего железного оркестра.
И еще какое-то время над плечом проводника, стоявшего ниже на ступеньке, была видна машущая рука Хлебникова.
Поезд, в котором приехала жена Уланова, опоздал минут на сорок; Николай Георгиевич перешел на вторую платформу, куда поезд прибывал. И в последние минуты, когда поток пассажиров, хлынувший из слегка запыленных вагонов, стал редеть, он увидел жену… Хрупенькая женщина в каракулевой короткой шубке мелко перебирала тонкими ножками на очень высоких каблучках, отчаянно силясь поспевать за носильщиком, мчавшим полубегом тележку с ее кожаными, заграничного изготовления чемоданами. Она даже не успевала оборачиваться: встречают ли ее, ждут ли? — эта маленькая, очень немолодая женщина, щурившая близорукие глаза. Ветерок дул ей в лицо, и она клонилась навстречу, прижимая обеими руками к себе большую модную сумку в латунно-золотых пряжках и кольцах.
Она казалась совсем беспомощной и словно бы напуганной в этом обгоняющем ее крикливом, нестройном потоке. И Николая Георгиевича объяло чувство сострадательной близости к ее одинокой беспомощности. Он быстро пошел, потом побежал… Как там ни было, а в скудные годы их молодости, когда они оба начинали — его еще не печатали, ей, только окончившей театральное училище, не давали серьезных ролей, — они были хорошими помощниками друг другу… Сейчас, завидев мужа, она бросилась к нему, как к спасителю, они расцеловались, и она долго не выпускала его руки. Но тут же забеспокоилась, где носильщик с ее вещами, скрывшийся в спешащей толпе. И они погнались за ним.
Успокоилась она только в такси — все ее чемоданы были уложены в багажник — и тотчас заговорила о себе, о съемках, о своей роли, о том, с каким талантливым режиссером пришлось работать…
Нельзя сказать, что Николаю Георгиевичу было неинтересно слушать, к тому же он был почти благодарен ее юной увлеченности. Странным образом эта увлеченность как бы облегчала в какой-то мере его тайно сознаваемую вину перед женой.
— Знаешь, были моменты, когда я чувствовала себя счастливой… как тогда, когда я снималась у Пудовкина… — призналась она, — погоды стояли все время волшебные… И это море!.. Эти большие южные звезды!.. Ну, как ты здесь, один? — спохватилась она. — Бедненький!..
— Да ничего, как-то управлялся.
— Варвара Зиновьевна (это была домработница) вернулась из отпуска и захворала, ты писал… Не выздоровела еще?
— Болеет, — сказал Уланов. — У нее что-то печеночное.
— О, это надолго! — В тоне жены он не уловил сочувствия к Варваре Зиновьевне. — Как же мы будем теперь?.. А где ты обедал?
— В Доме литераторов, иногда в ресторанах… — И будто со стороны, у него возникла и ушла мысль: «Как близко я был к разрыву с тобой! А ты даже не подозревала… Ну что ж, хорошо, что не подозревала».
— Не погиб от голода, как видишь, — добавил он, — я работал…
— Да, — отозвалась она, но не стала расспрашивать. — А я не вылезала из съемок. Надо было отснять в этом году всю натуру. Дорожили каждым солнечным днем.
— Мучился с новым романом, пришлось от многого отказаться, многое писать заново…
Она, казалось, даже не услышала этого, так была поглощена своим… Николай Георгиевич давно уже не видел жену такой. Она как бы скинула десяток лет: на заметно загорелом личике светло выделялись искусно обведенные голубыми тенями глаза, и чуть-чуть высветленные, перекисью волосы были умело разбросаны по лбу в виде челки.