И бог весть о чем бесслезно рыдала старая, маленькая женщина — та, что особенно гневно преследовала Сашу. Искажалось, как при плаче, иссохшее, в переплетении морщинок, будто запаутиненное лицо, дергалась хилая фигурка, и серенькие от седины космы разметались и вились, как дым.
Сашу обступили внизу старые искалеченные солдаты — он и они посмеивались. И он, и они как бы заочно согласились не придавать случившемуся слишком большого значения: ему — утешать ветеранов, а им — обижаться. Ибо не нашлось бы, наверно, обиды более горькой, чем их солдатская обида, — слишком трудно было бы справиться с нею, легче было не заметить ее.
— П-одоспел вовремя… о-рел, — проговорил танкист; он слегка заикался.
— Петушок, — поправил его инвалид на протезах и коротко хохотнул. — Петушок еще. Тебя звать как, не Петей?
— Александром Александровичем, — ответил Саша; он был рассеян от возбуждения.
— Гляди к-какой важный, — преувеличенно подивился танкист. — Ну, будем знакомы, Александр Александрович! П-приходи в гости.
— Сам с вершок, а на версту голосок. — Летчик откровенно любовался Сашей, отклонялся назад, вися на своих костылях, и щурился, словно рассматривал произведение искусства. — Поступай в истребительную авиацию, в перехватчики. Асом будешь.
— Я б его в Сталинграде в штурмовую группу взял, — сказал инвалид на протезах. — Там расторопные хлопцы ой как были нужны!
За их смешками пряталась та стыдящаяся благодарность, которую эти победители под Москвой, в Сталинграде, на Курской дуге, в Берлине испытывали к мальчишке-победителю во дворе московского дома. Не признаваться же было в торжественных выражениях, что они действительно нуждались в его боевом подкреплении. Словно бы ослабело незаметно, год за годом сверкание тех давних салютов в их честь и словно бы поутих в отдалении времени пушечный гром их славы. Но в этом немыслимо было признаться даже самим себе. И приходилось бодриться, посмеиваться, пытаться шутить…
Саша, озиравшийся по сторонам, остановился взглядом на инвалиде с протезами.
— Правда? Взяли бы в штурмовую? — быстро спросил он. — Нет, честное слово, взяли бы?
— Да чего там… За командира пошел бы, — сказал инвалид.
Саша облизал пересохшие губы, щеки его горели. Девочка в сарафане порывалась хотя бы притронуться к Саше — она тянулась рукой, но ей мешали взрослые, заслонившие его, и она прыгала за их спинами. И опять бился и звенел, бился и звенел хрупкий голос:
— Ой, дяденька!.. Я так испугалась… Ой, дяденька! Вы очень хороший!..
Откуда-то возник наконец дворник — крепкий, нестарый, лысый мужик с черными, пушистыми баками — Ираклию он всегда напоминал Фамусова. Дворник по-хозяйски огляделся, поднял валявшуюся у подножия холма лопату и повесил на пожарный щит.
Инвалид на протезах сдвинулся с места и тяжело, как памятник, пошел к бульдозеру: можно уже было приниматься за работу. Бульдозерист высунулся из кабины и кивнул, машина взревела, поползла, ее гигантская стальная челюсть опустилась и со скрежетом и хрустом вгрызлась в землю.
Но тут произошло нечто такое, чего никто не мог предвидеть. Маленькая старуха с запаутиненным лицом, пошедшая было прочь со всеми, оглянулась на шум бульдозера и вдруг кинулась обратно. Она тщилась бежать, но тяжелые мужские ботинки удерживали ее, длинная юбка путалась в слабых ногах, и женщина перемещалась толчками, как бы кланяясь на каждом шагу, — это было похоже на голубиный бег. Она устремилась навстречу бульдозеру и, когда до него оставалось пять-шесть метров, легла — не споткнулась, не упала, а сперва опустилась на одно колено, потом на другое…
— А не дам!.. — вскрикнула она. — Никому не дам!
И, загребая руками, склонилась лицом в траву перед надвигавшейся машиной.
Грохот бульдозера сразу усилился, потому что оборвался общий шум… К женщине со всех сторон побежали. Метнулся с холма, опередив других, Саша; размашисто переставляя костыли, подошел к ней летчик. Ираклий, быстрый на ногу, очутился возле распростертой ничком старухи одновременно с Сашей.
— Ты видишь!.. Видишь!.. — почему-то восклицал он.
Мотор утих, и стало слышно шуршание осыпавшейся с ножа бульдозера, земли. Из кабины выскочил водитель… А женщина не шевелилась, точно была уже мертва от одной готовности умереть. Несколько камешков скатилось по склону и запуталось в ее рассыпавшихся дымных волосах. Из-под сбившегося на сторону подола высовывались грубые, повернутые внутрь носками башмаки с налипшей глиной на подошвах. Саша нагнулся к женщине.