— Свободный ход, понятно тебе? — дошел к Уланову густой плывущий голос одного из случайных сотрапезников. — Нету мне свободного хода.
Голос принадлежал этакому «добру молодцу» — розоволицему, белокурому, хотя и не первой молодости, с аккуратно подстриженной волнистой бородкой. Замолчав, он опрокинул в себя рюмку водки, отдышался шумно и принялся есть солянку, заботливо вылавливая слоистые кусочки осетрины.
— Что же вам препятствует, Роберт Юльевич? — после долгой паузы спросил русо-рыжеватый юноша в спортивной курточке на молнии. — Дуйте до горы!
И у них опять наступило молчание: оба ели. Выхлебав тарелку, Роберт Юльевич поднял голову.
— Мои обстоятельства препятствуют. — Он поцыкал, выталкивая языком что-то застрявшее меж зубов. — Короче говоря, среда.
Юноша тоже доел свою порцию.
— А может, пятница? — сказал он.
Роберт Юльевич наполнил рюмку и, плотно обхватив мокрыми губами ее края, вылил в себя содержимое.
— Может… — он похукал, — может, и пятница. В пятницу Катя возвращается…
— В эту пятницу?! — юноша обрадовался, переспросил.
— Ну да… телеграмму прислали.
— Вы хоть встретите ее?.. С какого вокзала она?
— Будут цветы и шампанское, — сказал Роберт Юльевич; он все цыкал и посвистывал.
— Смеетесь… — сказал юноша. — Ну и тип вы, Роберт Юльевич! Все вы смеетесь.
— Да нет — плачу.
Они придвинули к себе второе, и Уланов, немного подождав — этот обмен репликами был не лишен «жанрового» интереса, опять повернулся к буфетной стойке.
Для Мариам было привычным постоянное внимание к ней посетителей. Если б вдруг это прекратилось, она бы обеспокоилась. И она не обманывала себя насчет истинного характера того внимания, что проявляли к ней мужчины. Так уж, видно, был устроен мир: мужчины словно бы расслаблялись в ее присутствии и становились улыбчивыми или наглели — и сама ее работа диктовала терпеливое к ним отношение: буфетчица всегда была на виду в своем соблазнительно-винном обрамлении. А своей работой Мариам приходилось дорожить, как ни сложно порой складывались ситуации. От нее требовались и постоянная бдительность — она отвечала за каждую бутылку, за каждую плитку шоколада, и прямо-таки дипломатический талант: умение ладить с администрацией и умение избегать конфликтов с «гостями», среди которых попадались и вздорные жалобщики, и охотники выпить, не заплатив. Но уйти отсюда Мариам могла только в подобное же заведение — ничего другого она делать не умела, да и кое-какие возможности материального порядка сверх скромной зарплаты удерживали ее. Так трудно было оставаться безгрешной в этом пахнущем грехом воздухе, где бытовало всякое: и обсчеты, и чаевые, и плутовство на кухне. Грешила по мелочам и Мариам, что было словно бы узаконенным здесь. Тем более что дороговатое шмотье, особенно импортное, как ни презрительно оно называлось, очень украшало жизнь. А затем Мариам не так уж докучало каждодневное, пусть порой бесцеремонное, порой хамоватое пьяное ухаживание. Она относилась к нему не только как к чему-то естественно присущему ее службе, ей в совсем не редких случаях становилось даже интересно и весело — ей нравилось нравиться.
Мариам отметила уже про себя, что немолодой «гость» вблизи ее стойки, хорошо одетый — костюм из дорогой материи, модная, в полоску, рубашка из валютного магазина, галстук оттуда же, завязанный широким узлом, уставился на нее, забывая о еде. И, поймав ее взгляд, искательно улыбался, явно желая прочитать в нем разрешение на знакомство. По виду, по костюму его можно было принять за актера; кажется даже, она его видела в какой-то картине. И ей сделалось любопытно… Актеры — народ не скучный, правда, избалованный и расчетливый, скуповатый, в последнем ее убедил опыт буфетчицы, но бойкий, быстрый на шутку, на забавную любезность. И Мариам тоже улыбнулась Уланову… на скользящем взгляде. Но тут за ее спиной открылась узкая дверка, ведущая во внутреннее помещение, ее позвали оттуда, и она скрылась.