— Да, вероятно… — не без стеснения ответил Уланов.
— А у меня… поверите ли? У меня крылья обрезаны. Ползаю, пресмыкаюсь… — Роберт Юльевич принадлежал, как видно, к разряду людей, тщеславившихся даже своими бедами.
— Не налетались еще, значит, тянет вас в небо, — сказал его собеседник.
— Черствый ты человек, Саша! Правильно говорят о нынешней молодежи, нет в ней отзывчивости.
— С кем поведешься, от того и наберешься. А только… — молодой человек оживился, заговорил другим тоном. — Счастье, Роберт Юльевич, по-разному можно понимать. Счастье бывает и когда отказываешься от счастья.
— Это как же? — туповато подивился Роберт Юльевич. — Черное — это, по-твоему, белое, а белое — это черное… Так, что ли?
— Бывает и так, с какой стороны посмотреть. Человек не один на свете, люди вокруг него, живые… Какое может быть у человека счастье через другое несчастье? А примешь на себя чужое несчастье, и глядишь — тебе же легче станет.
Совершенно неожиданно, по-ребячьи паренек закатился смехом.
— Ну и видик у вас, Роберт Юльевич, вылупились, как на какого у́рода.
Он так и сказал, с ударением на первом слоге.
— И точно, что уро́д; ладно, отставим философию, ближе к делу. Я тебя по-родственному — поговори с Катей, ты на нее влияние имеешь.
Паренек тоже посерьезнел, на этот раз без иронического подтекста.
— Поговорить я могу. Вот с Людочкой потруднее будет, — сказал он. — Дети по-взрослому плохо понимают.
— Что же что Людочка?! Я — по закону, Сашок! Сколько положено — обязуюсь. И сверх того… Вот — при свидетеле…
— Я и об том поговорю, что Катя всю вашу вину на себя взяла, — сказал Сашок.
Теперь промолчал Роберт Юльевич, помотал головой, волнистые пряди закрыли его лоб.
— А ты откуда про это наше… семейное дело? — проговорил он с неохотой.
— Мне Катя сама рассказала… еще да суда над ней, — сказал Сашок.
— Не удержалась все-таки!
— Она за вас год и пять месяцев в колонии строгого режима… И на суде не показала на вас.
— Знаю, знаю… — Роберт Юльевич вскинул голову, и в его облике, в повороте головы, в жесте, с которым он отбросил волосы, появилось нечто непокорное, он словно бы шел навстречу всем толкам, наговорам, осуждению. — Это, Сашок, была поэма…
— Чего, чего? — тот подивился.
— Поэма безответной любви. Помню и благоговею… Были и у нас с Катей золотые дни.
Роберт Юльевич налил еще по рюмке, себе и собеседнику, осушил свою, поискал взглядом, не осталось ли какой закуски, отломил корочку хлеба, пожевал.
— Как в песне, Сашок! Все было, и любовь была… Уломай Катюшу, пусть соглашается на развод. Для всех лучше будет. Ты же парень неглупый… Мы с тобой всегда можем найти общий язык. Кончилась наша поэма.
— Пусть уж Катя и Людочку забирает, — сказал Сашок.
— Вот это разумно! — воскликнул Роберт Юльевич. — Пусть и доченьку, согласен! Человеку крылья нужны!.. Пусть всегда будет небо!
— Такому, как вы, не крылья, — начал Сашок внешне спокойно, — такому на необитаемый остров надо — ему с людьми никак нельзя. Инфекция от него может пойти… Не найдем мы с вами общего языка, Роберт Юльевич!
Паренек достал из кармана курточки скомканную пятирублевку, видимо заранее отложенную на этот обед в ресторане, кинул на стол, медленно встал и огляделся… Уланов с любопытством рассматривал его: у юноши были такие светлые — радужка почти сливалась с белком — ясные глаза, что казались прозрачными; открыто, по-детски внимательно и недоуменно он повел вокруг взглядом — недоуменно! — вот что было отличительным в его взгляде.
— Простите, что потревожили. — Это относилось уже к Уланову. — Может, и аппетит вам испортили? До свидания.
И он зашагал из зала, сунув глубоко руки в оттопырившиеся карманы курточки.
— Да ты постой! Это меня — на необитаемый?
Роберт Юльевич принужденно хохотнул. Он проводил глазами своего Сашку, пока тот не вышел из зала, и вновь повернулся к Уланову.
— Инфекция, говорит, от меня… Невежа, деревенщина, и не слыхал, наверно, про Прометея. А у меня сердце, как в орлиных когтях. Не преувеличиваю. Вы теперь, можно сказать, в курсе наших дел, можете себе представить как человек интеллигентный…
— С некоторой поправкой, — сказал Уланов: ему был уже неприятен этот человек. «До Прометея и у Хлестакова недостало воображения», — подумал он. — С небольшой поправкой. Орел терзал Прометею не сердце, а печень…
— А, ну да, печень… Вероятно, это тоже было не сладко. — Роберт Юльевич вновь хохотнул.