И обернулся на чей-то срывающийся, отчаянный голос:
— Принимай товар, Марошка!
К стойке, тяжело возя сапогами, держа на животе ящик с бутылками, приближался щуплый человечек в грязном белом халате; его лицо побагровело от натуги.
— Сейчас, сейчас, дядя Егор.
Буфетчица метнулась на другой конец стойки, подняла там крышку над входом и отвела дверку. Грузчик, опуская свою ношу на пол, едва не выронил ее в последнее; мгновение, и в ящике зазвенела стекло.
— Разговелся уже, — сказала Мариам. — Нельзя тебе, дядя Егор!
— Нету мне от баб спасения… — грузчик часто, спазматически дышал. — Дома — жена, тут ты, Марошка… Между прочим, я пью исключительно для тонуса.
Она взглядом привычно пересчитала бутылки, потом подписала накладную. А к стойке одновременно подошли три официантки с чеками. И пока буфетчица отмеривала каждой соответственную дозу, у них завязался быстрый, полушепотный разговор; к Уланову доносилось!
— Нинке рожать скоро.
— Какой из Володьки муж? Ему три года еще учиться.
— Дуреха беззаветная.
— А все лучше, чем никого.
Что-то совсем негромко сказала буфетчица, и все трое чистосердечно, со вкусом рассмеялись, как смеются, услышав непристойный анекдот. Они унеслись с налитыми графинчиками, и на стойку тяжело, обеими руками оперся тучный, совершенно лысый мужчина, по всей видимости, завсегдатай.
— Царица Тамара, ваше величество! — дьяконским басом возгласил он. — Не откажите своему верноподданному — сто пятьдесят «Енисели».
— Давно не видели вас, Виктор Дмитриевич! Изменяете нам, — с любезным укором отозвалась Мариам.
Это действительно был актер, и довольно известный. Уланов узнал его и почувствовал ревнивую досаду.
В зале было уже полным-полно «гостей», и к буфету поминутно кто-нибудь подходил. Мариам хлопотала, принимая чеки, наполняя посуду, с кем-то здоровалась, заговаривала, отшучивалась, ее слегка впалые щеки зарозовели, и все в ней, в этом непрестанном движении, в игре улыбок, во вспыхивающем смешливом блеске больших темных глаз, словно бы говорило: видите, как славно у нас, как весело, какие мы здесь все добрые и приятные друг другу! И она совсем как будто позабыла об Уланове, оттесненном на крайний конец стойки.
Загнусавил саксофон, оркестр заиграл что-то прыгающее, и на небольшом свободном пространстве появились танцующие пары. Был притушен свет, а под потолком завертелся шар, оклеенный стеклянными бликующими осколками, и в полумраке закружил, запестрел желтый снегопад. Сразу сделалось особенно шумно от шарканья, от топота, от громкого говора, от хмельных вскриков — люди в этой желтой призрачной метели под металлическое клацанье тарелок в оркестре словно бы тузили на расстоянии друг друга, изгибаясь и выворачивая ноги, потом схватывались друг с другом. Наступил тот час ресторанного возбуждения, что похож на временную потерю рассудка, размышлял Уланов. Он был уязвлен невниманием буфетчицы — уязвлен по-пьяному, преувеличенно и ревниво.
«Что такое этот танец — эти бессмысленные телодвижения, — досадливо вопрошал он, — выброс пьяной энергии или короткое счастье ощутить себя свободным от всех запретов — от необходимости соблюдать приличия, повязывать воротничок галстуком, переходить улицу на перекрестках… Или, что вернее, это возвращение к животному началу, лишь приглушенному в человеке… Что такое танец вообще?.. Не условная красивость поз так называемой балетной классики, а танец, который танцуют все, — на праздниках, на свадьбах, даже на поминках… и такое бывает. Танец? — это как недолгое безумие, необходимое, может быть, и самому разумному…»
Когда оркестр замолкал на минуту-другую и музыканты давали себе передышку, люди не уходили с площадки. Они пританцовывали, притоптывали, требовательно били в ладони, а их глаза были блаженно пустыми.
Актер пил у стойки, пил много и задремывал, голова его поникала, кожа под подбородком отвисала мешком, он покачивался, просыпался. И, очнувшись, начинал декламировать:
— Тамара, ваше величество, это не меня ли провожают к праотцам? — спрашивал он. — Живой я еще, а?.. Или того, попахиваю?
Шар из зеркальной мозаики все вертелся, и будто снежная буря носилась в зале. В мельтешении воздушных хлопьев полурастворились стены, потолок, столики, танцующие пары. Могучая фигура актера утратила отчетливые очертания; почти скрылась голубая фигурка за стойкой — она исчезала в этой фантастической метели. И, охваченный внезапной боязнью вновь потерять свою космическую прелестницу, Уланов рванулся к ней, бесцеремонно толкая всех, кто попадался на пути.