Мой вечерний сад недолго спит в густой, насыщенной травами тишине, его покой нарушает мотоциклетный рёв. Чёрной, затянутой в кожу и визгливо матерящейся стаей у моего дома тормозит компания прыщавых тонкошеих юнцов и разрисованных всеми красками девиц на «Явах» и «Хондах». Ломкие, тонкие, странные, с надрывом смеющиеся, они напоминали безумцев. Один из них, в зелёном, с белыми молниями шлеме, рывком отворил калитку и взбежал на крыльцо, так же визгливо матерясь и топая высоченными, подбитыми железом ботинками.
Дверь отворилась, и опухшая от сна Желтоволосая, неряшливая, небрежно причёсанная, возникла в проёме, захватчик шагнул в дом, и коридорная тьма поглотила его. До меня донеслись обрывки разговора, но по ним я восстановила весь разговор полностью, ибо захватчица исходила болью за этого юнца, тонкошеего, злого, дурнопахнущего, ибо юнец приходился ей сыном. Гневные, истеричные крики её наполнили дом, засыпающий сад, разорвали божественную тишину моего цветущего мира и покоя, а я подумала, что убить человека легче, много легче, чем собаку, особенно… во сне. Захватчиков уничтожают, уничтожают и потомство их, чтобы ни следа, ни праха не осталось на земле от их хищной, потной, звериной плоти, от душ, бездонных и беззвёздных, как забытые глухие колодцы, и я решила уничтожить потомка захватчицы и, пригубив от боли её, много большей, чем теперешняя, вернуть себе человеческий облик, свести её с ума, и погубить, и остаться в доме с моим Возлюбленным. Навсегда. Вот почему, когда сын Захватчицы появился на пороге, я одела особым очарованием сад, заставила громче звучать язык птиц и цветов, и, помедлив на пороге и сонно моргая оловянными, в белесых ресницах глазами, юнец произнёс длинную, витиевато-матерную фразу и спрыгнул прямо в цветник, в упругие циннии и георгины, а я слышала их крик и видела кровь, сбегающую со стеблей, и манила его к новым цветам, в глубину сада, и думала, что месть близка, очень близка.
Тихо струятся капли с сосновых стволов, гаснет в воде уснувшее солнце, сизая голубиная мгла окутывает лес, поляну, костёр, высокий, смолистый, с привкусом поздней горечи.
Маленькая темноволосая девочка, поджав ноги в продранных джинсах, сидит на невысоком берегу круглого, с глухой чёрной водой озера, и крупный рот её, с карей точкой родинки над верхней губой, вздрагивает в рассеянной улыбке, а взгляд устремлён на жёлтые полузакрытые чашечки прибрежных калужниц. На коленях её — книга в бумажной мятой обложке — «Китайские сказки и предания», и глядят, глядят с её страниц тысячи лет назад рисованные на шёлке длинноглазые лукавые лица «императриц Поднебесной». Пятна заходящего света лежат на пожелтевших страницах, и в свете том наливаются сиянием надменные глаза, улыбаются изменчивые губы. Девочка долго-долго рассматривает одно лицо, потом вновь переводит взгляд на чёрное тяжёлое озеро, и в лице её — всё те же пятна света.
— Императрица Ли-Цзинь, — шепчет она зачарованно. — Ли-Цзинь.
Большеротый, веснушчатый, как будто сонный, с лицом пухлым, ребяческим, чьи черты слабо напоминали черты Желтоволосой, появляется перед ней сутуловатый подросток в байкерской куртке, сплёвывает, обнимая за плечи, и с тем же сонным равнодушием всматривается в книгу.
— Пойдём, брось ты эту херь. Пойдём, пойдём, кофе сварен, ща хлеб с сосисками пожарим.
— Подожди, — девочка примечает теперь, что пятна света, как монеты, плавают в черноте озёрной воды. — Подожди… Красивая?
С пожелтевшей страницы плачет — не плачет, улыбается — не улыбается неземное лицо с длинными скорбными глазами и лживым маленьким ртом…
— Это — Ли-Цзинь, самая загадочная из императриц Китая, она умерла совсем молодой, давным-давно…
Пухлое сонное лицо байкера наливается жалостью и добродушным презрением.
— Мля, зая, что у тебя в голове! Чё ты, как трехнутая, тёток рассматриваешь, которые померли тыщу лет назад. У мужика материного до неё фифа была — так чокнулась на Китаях, Япониях, стишатах, всё в саду на скамейке сидела, так и удавилась. Брось, зая.
Девочка, зажмурившись, как пригревшийся котёнок, приникает щекой к красной, в цыпках и железных перстнях, руке на её плече. Пухлое веснушчатое лицо байкера вздрагивает, в нём проступает что-то похожее на нежность. Обнявшись, они идут к костру, и роса, тяжёлая, вечерняя, меркнет вокруг, и золотые монеты гаснут в озере, и по-знобному гулко на дальнем болоте заходится в плаче кулик. И чёрный солидный «Судзуки», как причудливый зверь, дремлет в подступающих сумерках…
— Закрой глаза… Теперь открой. С днём рождения, зая!